(вернуться к разделу «Воспоминания»)
Я пришла в Институт языкознания в 1980 году и уволилась оттуда в начале 1988 года, когда собралась уезжать, по выражению Е. М. Мелетинского, к «антиподам». Об отъездной истории расскажу потом, а сначала об институте.
У института, как у всех учреждений, была своя география, и я полагаю, что многие из тех, кто помнит то время, согласятся, что эта география тоже часть нашей памяти: дух времени есть дух места. Сначала опишу географию внешнюю. Перед институтом, на углу тогдашних улицы Семашко и Калининского проспекта предсказуемо стоял памятник Калинину (сейчас на его месте какой-то роскошный автосалон). У многих памятников в Москве были прозвища, часто колоритные, но у этого Калинина прозвища были не особенно интересныe, он назывался или Староста (Калинин был известен как «всесоюзный староста») или Старикашка. За ним по проспекту стоял дом купца Морозова (тогда «Дом дружбы»), красивое и достаточно необычное по стилю здание, которое мы все воспринимали как должное, не удивляясь его великолепию и ничуть не смущаясь им. А напротив института, ближе к Румянцевской библиотеке, было довольно интересное здание в стиле модерн, универмаг Военторг, который, впрочем, привлекал институтское женское население не столько своей архитектурой, сколько тем, что там продавалось, или говоря языком тех времен, «выбрасывалось». Признаюсь честно, что время, которое я должна была проводить за своим рабочим столом, было, наверное, четвертью от того, что полагалось; остальные три четверти приходились на курилку между флигелями института, Военторг и Румянцевскую библиотеку.
Внутри института всё начиналось с раздевалки, где во время моей службы регулярно проводили всякие проверки посещения; кажется, это началось при Андропове. Надо было приходить на работу ровно в 10, а опоздавших ловили, записывали и всенародно ругали. Mы всячески обманывали проверяльщиков, что в эпоху до мобильных телефонов было сложно, и очень гордились своей партизанской деятельностью. При входе на первый этаж была скамья под лестницей, где, выспрашивая языковые фразы у носителей самых разных языков, я провела много времени—и не я одна. В самом конце первого этажа, за мощной кованой дверью, была копировальная машина, предмет вожделения всех тогдашних сотрудников. Копии можно было получать только по специальному разрешению, и машина была доступна лишь избранным. Ведала ею некая молодая кагэбэшная девица гламурного типа, и мы все старались втереться к ней в доверие, чтобы получить ксерокс очередной статьи по реляционной грамматике — о более крамольных копиях мы и не помышляли…
В первом этаже был сектор финно-угорских языков, которым руководила Клара Евгеньевна Майтинская. Она была венгерка; как она оказалась в СССР, я узнала много позже, но и тогда страшилась представить себе, что ей пришлось пережить. Она и Мирра Моисеевна Гухман (которая руководила сектором германских языков, он располагался на третьем этаже) в моем, тогда очень молодом, сознании сливались тогда в единый образ величавой, многоумной и устрашающей старухи (им тогда было лет по семьдесят). Я, впрочем, иногда набиралась храбрости и приходила к ним с какими-нибудь вопросами, и обе были добры и щедры на ответы. У Майтинской в секторе работали в основном носители разных финно-угорских языков, и она замечательно умела добывать из них данные; материалы ее сектора до сих пор бесценный источник информации. Майтинская, как многие люди ее поколения и судьбы в СССР, была «пуганая», но несмотря на это, иногда из-под слоев предписанного поведения проступал реальный человек. Помню, в ее секторе выступал какой-то финно-угр, рассказывал свою языковую реконструкцию и, в частности, сказал, что древние уральские народы не различали мужчин и женщин (и потому у них нет грамматического рода), на что Майтинская с серьезным лицом заметила: «Помилуйте, но даже собачки различают…»
Гухман была еще более серьезна и важна; читая ее биографию, задумываешься о том, сколько всякого прошлого ей пришлось загнать под наполированные до блеска слои советского поведения. Мне всегда казалось, что даже говоря о пирожках в столовой, она должна начинать со слов «а в готском языке…». Пуганая или нет, она собрала в своем секторе много блестящих людей, за что ей честь и хвала. Самым ярким из которых был, на мой взгляд, Андрей Королев. Он писал не очень много, но знал и понимал всё, что относится к языку и культуре, так глубоко, что любой разговор с ним — а их в коридорах и курилке Института было много — был ценнее любой лекции.
Из других импозантных дам того времени следует упомянуть Викторию Николаевну Ярцеву, которая организовала группу «Языки мира»; с этой группы и началась моя работа в Институте, и я благодарна Ярцевой за то, что она меня туда зачислила. Группа «Языки мира» сидела в маленькой угловой комнате на третьем этаже, совсем рядом с заветным окошком, где выдавали зарплату, а стало быть, наше расположение было стратегически удобным, а кроме того, делало нас центром внимания: окрыленные полученной зарплатой, многие сотрудники заходили к нам пообщаться.
Ярцева была сложной фигурой; мне кажется, люди и лингвистика ей были не очень интересны, но у нее было замечательное свойство, отличающее хороших администраторов и начальников: она давала людям свободу действий, не вмешивалась по мелочам (то есть не занималась тем, что теперь называют микро-менеджментом), однако при этом явно знала, куда надо двигаться и показывала направление. «Языки мира» были одним таким направлением, и из них потом получилось много полезных томов.
Все три эти величественные дамы, Майтинская, Гухман и Ярцева, были очень образованы в старом, филологическом, стиле, знали многочисленные языки и, полагаю, не без ужаса взирали на то, как традиционная филология, которой они верно служили, у них на глазах превращалась во всё более инженерную науку, лингвистику конца ХХ—начала ХХI века. Надо отдать им должное, они не лежали на рельсах, препятствуя новому — а уж почему, не мне судить.
В это бонтонное общество совершенно не вписывался академик Серебренников, который руководил сектором общего языкознания (через некоторое время я перешла в этот сектор, о чем расскажу ниже). К Серебренникову хорошо подходит английское слово maverick или французская фраза enfant terrible. В молодости он выступил против марризма, и сложись советская история иначе, мог бы продолжать выступать против него в местах не столь отдаленных, но тут Главный Лингвист СССР решил осчастливить советское языкознание, и карьера Серебренникова стремительно пошла вверх. В отличие от наших аристократических дам, он был образован гораздо менее классически (хотя языков знал множество и на всех читал), говорил по-холмогорски на О, и совершенно не скрывал своего пристрастия к низменным благам в виде биточков из академической столовой, которые ему как академику полагались. И опять же в отличие от дам, он говорил то, что думал, не боясь, что может сказать глупость — и допуская, что это возможно. В те годы, о которых я пишу здесь, многие ему лишь почтительно поддакивали, скорее всего из подхалимажа. Иные избегали его: всё же он был странен, резок, говорил не пойми что. А ему всего лишь хотелось спорить с людьми и говорить о том, что интересно. Интересно же ему было всё, от истории языка до категории заглазности. Благодаря своему статусу академика он получал огромное количество книг и журналов из Америки и Германии, и нам доставалось всё самое новое для чтения. Хорошо помню, что в его кабинете стояли новейшие выпуски Linguistic Inquiry, там-то я их впервые и начала читать. Его мое чтение живо интересовало, и он периодически спрашивал: «Ну, что Вы там вычитали нового?». И уж кстати о кабинетах: у академиков (у Ярцевой, Серебренникова, директора Института Г. В. Степанова) были свои, отдельные кабинеты, что нам тогда казалось верхом роскоши.
Серебренников и Ярцева были очень разными людьми; maverick and proper, если описывать это английскими словами. Они недолюбливали друг друга, и между ними всё время шло некое соревнование. Я странным образом оказалась пешкой в их непрекращающейся игре. Мы все периодически делали доклады на заседаниях института, и после какого-то моего доклада (кажется, про полинезийские языки, которыми я тогда увлекалась), Серебренников решил, что хочет взять меня в свой сектор. У Ярцевой я была на временной ставке, получить постоянную казалось невозможным, но тут в дело включился Серебренников, которому, похоже, нравилось преодолевать препятствия. В те времена во всех академических институтах была строгая еврейская квота (по-моему, 5 процентов), а так как институт был маленьким, моя постоянная ставка привела бы к превышению этой квоты. Серебренников бодро устремился в Президиум Академии наук и потребовал лишнюю «еврейскую» ставку. О всех своих шагах Серебренников мне подробно рассказывал, видимо, включив меня в свой план в качестве заговорщика. План увенчался успехом, и так я оказалась в секторе общего языкознания, переместившись из одной комнаты на третьем этаже в другую, огромную, всю уставленную рабочими столами. Все обитатели этой комнаты были примерно того же возраста, что и мои родители; меня приняли очень мило, как «дочь полка», и началось мое человеческое и научное воспитание. Всем им я многим обязана, и поэтому назову их поименно: Вероника Николаевна Телия, Юрий Сергеевич Степанов, Нина Давидовна Арутюнова, Анна Александровна Уфимцева, Елена Самуиловна Кубрякова. Но больше всего я ценила общение с Татьяной Вячеславовной Булыгиной, с которой мы говорили обо всем, от Ремизова до гномических операторов. Мы жили рядом, в районе Речного вокзала, часто ездили с работы вместе, вместе прятались от андроповских проверок. Мне кажется, из всех сотрудников этого сектора, родившихся и выросших при советской власти, Татьяна Вячеславовна была единственным человеком, наделенным совершенно досоветской свободой духа. Еще одним таким человеком в Институте была С. Е. Никитина, о которой я расскажу ниже.
Свобода духа присуща не только отдельным людям, но и объединениям людей, и из институтских групп в мое время самым свободным был сектор африканских языков, под руководством Наталии Вениаминовны Охотиной. (Этот сектор был в пристройке, и путь в него шел через знаменитую курительную зону, которую я уже упоминала. В некотором смысле это всё было одно интеллектуальное пространство.) Охотина обладала тем же даром, что и Ярцева или Серебренников: давала людям делать то, что они хотят делать и могут делать хорошо. Но она еще и была социально близкой нам всем, что в те времена ценилось особенно дорого. С теми, с кем я познакомилась в этом секторе, я сохранила дружбу на всю жизнь, среди них Оля Столбова, Володя Плунгян.
Уже работая в Институте, я стала поступать в заочную аспирантуру. Александр Евгеньевич Кибрик очень советовал мне идти к Охотиной, говорил, что она даст мне делать то, что я хочу. Но я хотела заниматься эргативностью (красивое слово «антипассив», значения которого я совершенно не понимала, было безнадежно притягательно) и поэтому оказалась в аспирантуре в кавказском секторе, у Г. А. Климова. Мы с Я. Г. Тестельцом были там одновременно, но он был очным аспирантом, а я заочным, хотя особой разницы, по-моему, не было. Кавказский сектор был на первом этаже, и именно туда я всё время ходила со своего третьего этажа, то спросить какой-нибудь пример, то получить очередные замечания от строгого Климова, то поболтать с Мишей Алексеевым. К сожалению, мои взаимоотношения с Климовым были очень поверхностными, и я скорее понимаю его по его книгам; пробиться сквозь броню его осторожности я не могла, да по молодости и не очень старалась.
Наверное, из моего описания можно подумать, что вся эта институтская жизнь происходила не в советское время, но это свойство памяти: скучное, глупое и плохое часто отсеивается. Было немало академического чванства. К несчастью, это есть везде. Были и советские ритуальные действия, дурацкие собрания и бессмысленные мероприятия, но ведь речь идет о сонном брежневском времени — ко всему этому мы относились как к плохой погоде. Мы ругали и осмеивали ее, но не пытались ее поменять. По счастливому совпадению, в институте было много нас, молодых, пересиживавших эту плохую погоду вместе: А. В. Дыбо, Анна А. Зализняк, Я. Г. Тестелец, В. А. Плунгян, Б. М. Атаев, В. А. Чирикба. Пишу с инициалами, не зная, как их называть при письме — ведь для меня все эти люди навсегда без отчества и «ты». О них мне трудно писать воспоминания, пока мы все еще в настоящем времени. Все мы находились в некоторой внутренней эмиграции по отношению к oкружавшему нас миру, и Институт был нашим островом Крым — и далее по тексту…
Я снова возвращаюсь к географии Института, есть в ней что-то от его тогдашнего уклада. На втором этаже была дирекция, куда никто без надобности не ходил, и зал заседаний, где любопытные доклады и защиты интересных диссертаций перемежались советскими камланиями и тоскливыми защитами на тему сравнения английского инфинитива с табасаранским. На втором же этаже работала одна из самых ярких сотрудниц того времени, Серафима Евгеньевна Никитина, феноменальный фольклорист и этнограф. Она занимается старообрядцами, а еще она совершенно необыкновенно рассказывает и поет; всякая встреча с ней была для меня событием. С ней у меня связана и грустная история длиной во много лет. В 1988 году мы с мужем решили уезжать из СССР. Страна стала свободнее, но представить себе, что СССР кончится, я тогда не могла (если кто был прозорливее меня, снимаю шляпу). Мы хотели уехать, но не хотели подводить людей, которые положили столько сил, чтобы принять нас на работу, меня — в Институт, моего мужа — на химфак МГУ. Уезжавшие в то время всё еще были клеймом на организации и на начальнике. И вот мы оба ушли с работы, чтобы не подводить начальство, и подали документы на выезд. На работе я всем сказала, что уезжаю в Индию с мужем, по его служебному направлению. Прошло много лет, всё изменилось, и все простили меня за эту ложь — все, кроме Серафимы Евгеньевны… Может быть, и она, прочтя эти строки, сменит гнев на милость и простит меня, а я смогу при следующем приезде снова услышать ее рассказы и редкостное пение.
У американцев принято считать, что над каждым проектом или направлением исследований надо работать лет семь, а потом менять оное направление (и подчас связанное с ним место работы). Вот и получилось, что мне довелось пробыть семь с лишним лет в проекте «Институт языкознания». И я благодарна судьбе за это.
Об авторе
Мария Семёновна Полинская — профессор Мэрилендского университета в Колледж-Парке.