Институт языкознания продолжает приуроченный к предстоящему юбилею цикл интервью, посвящённых истории Института. В четвёртом интервью Елена Шуванникова побеседовала с главным научным сотрудником отдела африканских языков Виктором Яковлевичем Порхомовским. Интервью было записано в дни Чтений памяти Виктора Алексеевича Виноградова.
Виктор Яковлевич поделился воспоминаниями о Наталье Вениаминовне Охотиной, Ароне Борисовиче Долгопольском, Энвере Ахмедовиче Макаеве, Веронике Николаевне Телия, Викторе Алексеевиче Виноградове, Елене Михайловне Вольф, Игоре Михайловиче Дьяконове, Антонине Ивановне Коваль и других отечественных лингвистах.
О поступлении в аспирантуру
В нашем департаменте стульев и столов было гораздо меньше, чем сотрудников, поэтому надо было часть времени просто проводить стоя. Но это никому не мешало, было очень уютно и хорошо. Когда тогдашняя фактически основательница московской школы африканского языкознания Наталья Вениаминовна Охотина, которая была заведующей этим сектором с самого начала (и одновременно она же заведовала африканским языкознанием в Институте восточных языков), пригласила меня в аспирантуру, я думал, что это будет там, в университете. Она категорически сказала: нет, это будет здесь <...> Я очень рад, что она решила именно так, потому что для научной работы здесь было гораздо лучше и гораздо больше возможностей.
Когда меня зачислили в аспирантуру, Наталья Вениаминовна Охотина определила мне научным руководителем Арона Борисовича Долгопольского, замечательного совершенно компаративиста, специалиста по семито-хамитским языкам. <...> Арон Борисович Долгопольский был одним из ведущих специалистов того, что потом получило известность, практически во всём мире, как московская школа компаративистики.
Об институтских «капустниках»
У нас был совершенно замечательный коллектив самодеятельности, устраивались «капустники», к ним сочинялись тексты, сюжеты брались из классической литературы. Самым большим удовольствием было не столько представление, сколько подготовка, когда сочинялись эти тексты. Здесь я должен с большой теплотой вспомнить Веронику Николаевну Телия. Она тогда была замечательная, обаятельная, красивая, молодая женщина, и она была художественным руководителем нашего самодеятельного театра. Работа над «капустниками» была замечательной частью, это был семейный дух Института. <...> Я очень горжусь: моя первая театральная роль — роль верблюда в пьесе «Горе от ума». Вероника Телия была душой всего этого дела... Тогда в нашем Институте работал Игорь Мельчук — он ей присвоил титул первой красавицы Института.
Это была очень творческая работа, очень интересная, и в ней участвовали сотрудники, о которых можно было заранее даже не предполагать, что они имеют такие таланты. Особенно песни были очень остроумны. В частности, Виктор Алексеевич Виноградов был одним из основных авторов в этой области, Елена Михайловна Вольф, замечательная романистка. Мы настолько прославились, что нас приглашали на гастрольные поездки. Я помню, что мы ходили выступать в Институт русского языка, в издательство «Наука».
Об Энвере Ахмедовиче Макаеве
Одно из самых ярких моих впечатлений от первых моих лет в Институте — здесь был замечательный специалист по индоевропейскому языкознанию, по древним индоевропейским языкам Энвер Ахмедович Макаев, он был в германском секторе. Это был такой супер-джентльмен, который всегда был в галстуке, очень корректный человек. И он вёл лекции для аспирантов по общему языкознанию. Это был человек совершенно космической эрудиции... Потом в течение тридцати лет я регулярно посещал его дома, и наши с ним беседы — это был совершенно фантастический университет.
Полный текст
Е. Ш.: Виктор Яковлевич, добрый день! В следующем году исполняется 70 лет со дня основания Института языкознания. Вы у нас один из старейших сотрудников. Позвольте задать Вам несколько вопросов. Расскажите, пожалуйста, когда Вы начали работать в Институте языкознания.
В. Я.: Добрый день! Спасибо. Значит, в Институте языкознания я провёл всю свою сознательную жизнь. Я сюда пришел сразу после окончания Московского университета, Института восточных языков, который сейчас называется Институт стран Азии и Африки. Весной я получил там диплом и осенью поступил сюда в аспирантуру. Проучился три года в аспирантуре, и меня зачислили на работу младшим научным сотрудником в Отдел (тогда он был сектор) африканских языков. И с этого времени я постоянно здесь в институте, то есть всю свою сознательную жизнь я провёл именно в Институте языкознания.
Е.Ш.: Спасибо. Каким Вы помните институт в те годы? Конец 60-х — начало 70-х.
В. Я.: Значит, тогда институт располагался в переулочке рядом с Музеем изящных искусств имени Пушкина, напротив того, что тогда было бассейном «Москва», сейчас там восстановили Храм Христа Спасителя. Там была старая дворянская усадьба и такой флигель. Основное здание надстроено — это был Институт философии Академии наук. А наше было такое двухэтажное здание, небольшое, которое было, видимо, служебным флигелем. В общем, мы там располагались. Уютный такой дворик был, и всё было очень симпатично, только очень тесно. Тогда было обязательно, в присутственные дни нужно было приходить, расписываться о приходе и уходе. Вот, например, в нашем департаменте стульев и столов было гораздо меньше, чем сотрудников, поэтому надо было часть времени просто проводить стоя, но как-то это никому не мешало. А так было очень уютно и хорошо. Я должен к этому добавить, что, когда мне тогдашняя... фактически основательница московской школы африканского языкознания Наталья Вениаминовна Охотина, которая была заведующей этим сектором с самого начала, и одновременно она же заведовала африканским языкознанием в Институте восточных языков. Когда я заканчивал университет, она меня пригласила в аспирантуру, я думал, что это будет там, в университете. Она категорически сказала: нет, это будет здесь. И я когда сюда первый раз шёл, я очень боялся вообще, честно говоря, потому что, ну, Академия наук... Институт — там уже было всё знакомо и привычно. Но в результате я очень рад, что она решила именно так, потому что для научной работы здесь, конечно, было гораздо лучше и гораздо больше возможностей.
Е. Ш.: Спасибо. Что Вы могли бы рассказать о научной школе, в рамках которой ведётся Ваша научная деятельность?
В. Я.: Значит, научная школа — это вопрос такой, довольно сложный. Мне повезло, потому что я могу довольно чётко определить, что это была за научная школа. Пока я был студентом, то моим научным руководителем был наш основной преподаватель языка хауса, это был мой главный язык, я там ещё и другие языки изучал. И это было, скорее, самое молодое поколение тогдашней структурной лингвистики: Юрий Константинович Щеглов, его ближайший друг Жолковский... Но, когда меня сюда зачислили в аспирантуру, Наталья Вениаминовна Охотина определила мне научным руководителем Арона Борисовича Долгопольского, замечательного совершенно компаративиста, специалиста по семито-хамитским языкам. А хауса относится именно к этой семье языков. И поэтому в аспирантуре я сразу начал заниматься сравнительно-историческими языкознанием, которым занимаюсь по настоящее время. И Арон Борисович Долгопольский, он был одним из ведущих специалистов того, что потом получило известность — я думаю, практически во всём мире, — как Московская школа компаративистики. Тогда у истоков её стоял Иллич-Свитыч, который, к сожалению, погиб в очень молодом возрасте. И потом эти исследования продолжал Долгопольский вместе с Владимиром Антоновичем Дыбо. У нас там был много лет Ностратический семинар под их руководством, который встречался... Он как-то был формально на филологическом факультете, но вот мой научный руководитель (а он здесь же работал, в Отделе африканских языков в Институте языкознания), до его уезда из нашей страны он был постоянным руководителем этого семинара. Потом этот семинар продолжился под руководством Владимира Антоновича Дыбо. И поэтому я могу это назвать... что я тоже был в этой Московской школе компаративистики. Я хочу сразу сказать, что ностратическим языкознанием, то есть вот в рамках этой огромный макросемьи языков, этим я никогда не занимался. Я всегда любил работать там, где я могу контролировать материал, то есть как-то понимать и знать языки, с которыми работаешь. Ностратическая семья настолько велика, что этого просто невозможно. Но вот сама Школа компаративистики, когда постоянно он продолжал там работать, Долгопольский, и каждый год он то, что... новые реконструкции, новые этимологии он там представлял. В результате, в течение нескольких лет, я там вёл записи этих лекций на семинаре, у меня скопилась довольно толстая пачка этих записей, просто на бумаге в формате А4. И это была просто потрясающая школа, потому что это вырабатывает на уровне просто чуть ли не безусловных инстинктов, что можно делать, а что нельзя, какие этимологии хорошие, какие плохие. Так что вот эта школа была для меня очень важной. Ну вот в какой-то степени в этом семинаре участвовали и с филологического факультета ребята, из Института востоковедения, то есть это не было специально нашего института, но вёл его мой руководитель, который был как раз сотрудник Института языкознания. Вот это вот школа, которой я очень горжусь.
Ну, кроме того, уже гораздо позже, когда я защитил кандидатскую диссертацию и здесь работал, в течение нескольких лет я участвовал в большой коллективной работе по сравнительно-историческому словарю афразийских, или семито-хамитских, языков. Там нас работало несколько человек, руководителем был один из самых великих востоковедов не только в нашей стране, но вообще всего мира (вот этих древних клинописных языков Ближнего Востока), — Игорь Михайлович Дьяконов. И работа с ним над этим словарём в течение нескольких лет, эти сессии, когда мы обсуждали каждую этимологию и так далее, это тоже была замечательная школа — школа Дьяконова. И эта школа имела, в общем, достаточно хорошую репутацию во всём мире, поэтому это очень было хорошо и в собственно научном смысле, и научно-организационном, потому что вы таким образом оказываетесь в одном из центральных неформальных мест, где происходят эти исследования.
Е. Ш.: Спасибо большое за такое подробное описание. Скажите, пожалуйста, происходили ли в стенах Института языкознания какие-то значимые для Вас личные встречи? Может быть, события, которые стали для Вас историческими?
В. Я.: Вы имеете в виду вообще?
Е. Ш.: Вообще. В целом, да.
В.Я.: Ну, Вы понимаете, в Институте языкознания, тогда здесь была очень активная жизнь даже помимо науки. В частности, я могу сказать, это Вам может показаться забавным, но именно здесь оказалось, что существует замечательная совершенно секция большого тенниса, которая была организована совместно с Институтом русского языка. Мы занимались в Лужниках, там на этих, в теннисном городке. Нашим тренером была Эдита Трофимовна Бовт, это родная сестра тогда знаменитой звезды балета Виолетты Бовт, она была в театре Станиславского и Немировича-Данченко. И мы туда регулярно ходили. Она научила играть в теннис. Это была такая вот одновременно светская жизнь, я там познакомился ещё с коллегами из Института русского языка, то есть это было очень важное для меня событие. И потом эта игра в большой теннис сопровождала меня много десятилетий, даже там когда я был в каких-то заграничных командировках, в Германии, когда в университете был там свой теннисный клуб, значит, это для меня открывало доступ туда.
У нас был, но это хорошо известно, совершенно замечательный коллектив самодеятельности, устраивались капустники. К ним сочинялись тексты, сочинялись на мелодии известных песен специально тексты песен, которые исполнялись во время этих капустников. Сюжеты брались из классической литературы — это мог быть «Недоросль», «Горе от ума», всё что угодно. И самое большое удовольствие было... вот работа, не столько само представление, сколько подготовка, когда сочинялись эти тексты. Здесь я должен с большой теплотой вспомнить Веронику Николаевну Телия. Она тогда была замечательная, обаятельная, красивая молодая женщина, которая уже хорошо играла в теннис, она ходила тоже. Нас обучали, как держать ракетки, долго надо было стучать у стенки, а она это уже всё умела делать. И она была такой художественный руководитель нашего самодеятельного театра. Так что в институте была такая вот общественная жизнь, которая, боюсь, сейчас уже невозможна, потому что жизнь просто стало гораздо разнообразнее. Но вот эти вот, работа над капустниками, это просто была замечательная такая часть, и какой-то «семейный дух» института. Все эти тексты здесь сочинялись. Я там очень смешно попал, потому что я никогда ни в каких самодеятельностях участвовать не хотел. Но, когда я ещё учился в школе, я там ходил на какие-то уроки танцев, причём танцы эти были — чарльстон, рок-н-ролл и что-то такое. И однажды здесь был какой-то вечер, где заметили, что я умею это делать, и меня заставили с какими-то танцевальными номерами участвовать в этих самых капустниках. Самое смешное, что когда сначала предложили там участвовать, я резко отказался. Мой научный руководитель, который был активным участником этого процесса, категорически сказал, что это обязательно надо делать. И я очень горжусь, моя первая театральная роль — это была роль верблюда в пьесе «Горе от ума», свою театральную карьеру я начал таким образом. Ну вот. И вот Вероника Телия, она была такой душой всего этого дела. Ну ее сейчас уже... старшее поколение её, конечно, помнит очень хорошо, она тогда была совсем молодая. К сожалению, её уже несколько лет нет среди нас. И я могу сказать, что тогда — это хорошо известно — тогда работал в нашем институте Игорь Мельчук, он ей присвоил титул первой красавицы института, и тогда это было хорошо известно.
По поводу капустников, я хотел сказать, что это была очень творческая работа, очень интересная. И в ней участвовали сотрудники, о которых можно было заранее даже не предполагать, что они имеют такие еще таланты, сочинения, особенно песни были очень остроумные, очень хорошо сделанные. И вот, в частности, Виктор Алексеевич Виноградов был одним из таких основных авторов в этой области, Елена Михайловна Вольф — такая замечательная романистка, к сожалению, она уже ушла некоторое время назад. Причем это было настолько... мы так прославились, что нас приглашали на гастрольные поездки. Я помню, что мы ходили выступать в Институт русского языка, в издательство «Наука» на какие-то праздники. Так что у нас были даже гастрольные какие-то поездки. Ну вот, и это, конечно, очень оживляло вообще жизнь институтскую. А научная жизнь, она… Ну или, может быть, Вы мне ещё какие-то вопросы, чтобы мне не монологом продолжать?
Е. Ш.: Да, я как раз дальше хотела спросить о Ваших научных проектах. Я знаю, Вы занимаетесь серьёзными направлениями. Скажите, пожалуйста, какие из научных проектов Вы считаете самым яркими, интересными за все годы работы в Институте языкознания? И расскажите о нём, пожалуйста, может быть о нескольких, если их несколько.
В. Я.: Хорошо, спасибо. Я тогда в добавление к предыдущему хотел сказать, что одно из самых ярких моих впечатлений от первых лет в институте было, ии потом это продолжалось очень долго. Сейчас его уже только старшее поколение, конечно, помнит, здесь был такой замечательный специалист по индоевропейскому языкознанию, по древним индоевропейским языкам Энвер Ахмедович Макаев, он был в германском секторе. Это был такой супер-джентльмен, который всегда был в галстуке, который, когда я стал бывать у него дома, то обнаружил, что он курит трубку. Но здесь он себе никогда этого не позволял, курил только сигареты, то есть очень такой был корректный человек. И он вёл лекции для аспирантов по общему языкознанию. Это был человек совершенно космической эрудиции, который вот, сравнительное языкознание для него было... Он занимался древними индоевропейскими языками. Мне повезло, что как-то он, ну я не знаю, принял меня как своего человека, хотя в лингвистике я от него был очень-очень далёк. И потом я в течение тридцати лет регулярно посещал его дома, и наши с ним беседы — это был еще совершенно фантастический университет, потому что его эрудиция в том, что касалось культуры, литературы, философии, музыки — это, ничего подобного я с тех пор не встречал. К нему можно было прийти, а у него на столике лежат какие-нибудь древнегреческие поэты, разумеется, в оригинале. Он видит, что я туда посмотрел, это он перед сном читал. то есть всё было вот так вот у него. Школа Энвера Ахмедовича Макаева, она была, конечно, институтская, но в некотором смысле она уже происходила вне стен института, это просто тоже одно из самых великих событий в моей жизни. То есть вот эти вот великие учёные — Энвер Ахмедович Макаев здесь, Игорь Михайлович Дьяконов в Петербурге и мой научный руководитель Арон Борисович Долгопольский. Я считаю, что мне очень повезло.
А что касается проектов, то изначально это было сравнительно-историческое языкознание. Сначала это была фонетика и этимологическая работа в рамках этого словаря, моя собственная диссертация — это была фонетическая реконструкция одной из групп чадских языков (это языки в Западной Африке, которые относятся к этой семито-хамитской или афразийской семье языков). Потом меня больше увлекла историческая морфология, и много лет спустя я к этому вернулся и сделал работу, я считаю, очень серьезную. Не буду просто вдаваться в лингвистические детали. Это реконструкция эволюции глагольной системы в семитских языках. Я думаю, что мне там удалось решить одну задачу: как реконструировать пра... глагольную систему на прасемитском уровне, что всегда представляло очень большие трудности. Это один такой пример.
Второй пример — это то, что сейчас как раз, сегодня происходит, сессия памяти Виктора Алексеевича Виноградова, который был директором нашего института в течение около 10 лет, и больше 30 лет был заведующим нашим отделом. У нас была большая совместная работа по социолингвистической типологии Западной Африки — книжечка, которая называется «Социолингвистическая типология». И мы её сделали втроём: Виктор Алексеевич Виноградов, Антонина Ивановна Коваль и вот я. Это коллективная работа, тогда еще. Сам процесс работы доставлял огромное удовольствие: сидеть, обсуждать все эти детали, придумывать. Мы придумали новую оригинальную модель для этого исследования типологического. И она явно имела успех, потому что наша книжка выдержала 4 издания, по нашей модели диссертации защищались. Это вот ещё один такой проект.
И я упомяну ещё два, если позволите. Один из них, так получилось, что благодаря сотрудничеству с моим еще университетским другом, арабистом Виталием Вячеславовичем Наумкиным, который потом стал... он академик и он сейчас научный руководитель, а много лет был директор Института востоковедения. Он ещё в 70-е годы был пионером, после многолетнего перерыва, в сокотрийских исследованиях; Сокотра — это небольшой остров в Индийском океане, к югу от Аравии, который принадлежит Йемену. И на этом острове есть семитский язык, бесписьменный, на котором говорят только жители этого острова Сокотра и который очень долго находился в пренебрежении, и он просто был не очень доступен для исследователей. И вот он начал там собирать материал, записывать тексты. И поскольку сам он историк, филолог, исламовед, философ то есть, исламовед, но очень хороший арабист. Он приезжал с этими материалами. Поскольку мы с ним дружили, он приходил с ними ко мне, и... То есть я с ним работал как с информантом по этому языку, и настолько это оказалось интересным, что потом мы уже вместе туда поехали, на эту Сокотру, и тоже там занимались полевыми исследованиями, выпустили совместную книжку «Очерки по этнолингвистике Сокотры» совместную. И одним из результатов этого было то, что, когда мы работали над терминами родства в сокотрийском языке, меня очень увлекла эта тема, и в результате возник некоторый проект — «Афразийские (или семито-хамитские) системы и термины родства». Это было совместно с германским профессором в Университете Байройта, там очень большая кафедра африканистики. Его зовут Дмитрий Брешимов. И мы, значит, разработали совместно еще с Валерием Шешиным, программистом, такую программу компьютерную, базу данных и автоматического анализа систем и терминов родства. И в течение нескольких лет мы работали вот в этой области, продолжаем работать сейчас. Это ещё одна большая тема. Про социолингвистику я сказал.
И наконец, вот последние несколько лет меня очень увлекла тема: это стратегии перевода Ветхого Завета на разные языки. Тут дело в том, что в тексте Ветхого Завета, который сочинялся, создавался на протяжении практически всего первого тысячелетия до нашей эры, там есть очень много, отражаются религиозные, культурные и социальные реалии того времени, когда соответствующие тексты составлялись, и при переводе их на современные языки оказывается, что там некоторые вещи как-то странно выглядят в контексте монотеизма (и в иудаизме, когда он стал монотеистической религией, и в христианстве, разумеется). И поэтому возникают проблемы, как переводить эти фрагменты. В рамках самого традиционного иудаизма там разработана прекрасная система: что написано и что читается, «керекетиф» это называется по-арамейски. Но это традиция для тех, кто обучается религии в рамках этой системы. В переводе вы не можете сделать, вам надо выбирать, так или так. И вот я с одним моим французским коллегой — профессором Филиппом Косюто, это профессор университета в Экс-ан-Провансе, это университет Экс-Марсель, и один из ведущих в мире специалистов по библейскому ивриту и по Ветхому Завету, и диссертация у него докторская была на такие темы. Мы вот с ним стали работать на эту тему, получилась такая типология стратегий перевода Ветхого Завета: что делать в этих ситуациях. И уже нас есть уже целая серия публикаций на эту тему, и продолжаю до сих пор. И это оказалось просто, я даже заранее и не предполагал, насколько глубокая и интересня эта тема. Я там делаю в соавторстве с разными коллегами, в переводах на разные языки. Вот последняя наша публикация, которая только что вышла, это с Ириной Игоревной Челышевой по переводу Ветхого Завета, ранние французские переводы Ветхого Завета, вот только что она вышла. Ну, там переводы на африканские языки, переводы на английский язык, причём как современный, так и Библия Короля Иакова, мы рассматриваем. Так что вот это оказалось тоже очень интересным и захватывающим проектом, который продолжается в настоящее время.
Е.Ш.: Спасибо большое! Скажите, пожалуйста, Вы уже работаете в институте, получается, более 45 лет?
В. Я.: С 68-го года, если считать с момента поступления. Или с 71-го, когда я
уже не аспирант, а работаю...
Е. Ш.: Уже получается 51-й год, да, 51, 52 будет в следующем году. Какие позитивные изменения вы можете наблюдать в Институте языкознания за последнее время? Сейчас у нас уже какой-то новый виток развития института, знания, направлений научных.
В. Я.: Во-первых, самое большое изменение практическое было, когда мы переехали в это здание оттуда, то оказалось, что у всех завелись свои письменные столы. Потом довольно быстро все-таки произошла компьютеризация, это было несколько позже, чем в Европе. Я помню, когда я вообще познакомился с компьютерами, это было во Франции, и когда я туда приехал, мой один французский коллега, африканец, который тоже был такой энтузиаст программирования. Он сам на тогдашнем, очень ещё архаическом, уровне сделал специальную программу лингвистического анализа, показывал её мне, потом говорит: «Вот, хочешь, напиши что-нибудь», а я боялся по клавишам постучать. И тут я понял, что так жить невозможно — если я филолог, а я писать не умею. Я вернулся в Москву и несколько месяцев потратил, чтобы просто научиться пользоваться компьютером, печатать вслепую на всех клавиатурах, что мне сейчас очень помогает, потому что всеми пальцами и так далее. Ну, и какое-то время было так, что у них это всё было компьютеризировано, а у нас не было ничего. А потом постепенно это стало налаживаться, благодаря грантам, фондам можно было покупать это оборудование. И потом я вдруг обнаружил, что, поскольку мы это стали делать позже, то наша техника была более передовой, чем то, что я видел даже в Германии, в университете во Франкфурте-на-Майне или в Байройтском университете. То есть с этой стороны это, безусловно, позитивное изменение, но которое не специально института, это вообще изменение жизни здесь.
Потом… но это тоже, это, конечно, универсальная вещь. В те времена доступ к литературе был чрезвычайно трудным. Ну, библиотеки, там, ИНИОНовская Фундаментальная библиотека общественных наук, в которой, к сожалению, тут пожар был некоторое время тому назад, они выписывали довольно много, так же как и Ленинская библиотека. Но, во всяком случае, очень много там было лакун. И с течением времени там последние, новые публикации стали всё более и более затруднительными. Но здесь это не специально для института, но... то, что нормально для вашего поколения, когда вы пишите в почту институтскую, нет ли у кого-нибудь такой-то книги и такой-то статьи, и вам это присылают. А тогда надо было или просить там коллег или, когда вы ездите туда, то делать ксерокопии и их привозить, потому что тогда ещё в цифровом виде литературы не было. Это кардинальным образом изменило. Ну и плюс появление интернета, всех этих... Я могу вести какие-то совместные исследования с коллегами из Франции, Германии и т.д. и просто обмениваться в режиме текущего времени: «Вот, я такое написал, а что ты по этому поводу думаешь?» Тогда об этом и мечтать не приходилось. Я теперь с трудом вспоминаю, как это было. И то, что в нашем институте оказалось возможным идти в ногу со временем в этом смысле, очень хорошо. Плюс опять же... правда, надо сказать, что с самого начала Перестройки, когда стало гораздо свободней ситуация с поездками за границу, там, когда приглашали читать лекции, участвовать в каких-то проектах, то здесь всегда к этому относились очень положительно, всячески помогали т содействовали, ещё до того, как появились эти гранты на поездки официальные. Так что вот это, безусловно, очень позитивное изменение.
Е. Ш.: Спасибо. И в завершение нашего небольшого интервью я хотела бы спросить Вас, что бы Вы хотели пожелать сотрудникам Института языкознания, Институту языкознания в год юбилея в 2020 году?
В. Я.: Ну, я, естественно, хочу пожелать, во-первых, чтобы все те положительные достижения, какие есть, чтобы они продолжались и дальше, чтобы успешная работа, все эти направления, о которых я говорил, чтобы это по-прежнему не затухало, а наоборот развивалось. Хочу пожелать, может быть, немножко большего. Просто это уже вопрос поколений: за это время пришло очень много новых сотрудников, которые за последние годы появились. Здесь я могу сказать, что, если раньше всё-таки была какая-то более активная жизнь внутри института, то сейчас это не настолько так. И просто довольно много есть людей, которых я встречаю в коридорах, и я не очень понимаю, они вообще сотрудники нашего института или нет. Тогда это было невозможно. Но я точно так же понимаю, что время изменилось и восстановить ту ситуацию… там это происходило по многим причинам таким, которые сейчас не хотелось, чтобы они вернулись. Но то, что этот институт по-прежнему остается одним из таких замечательных мест и для научной работы, и просто для интеллектуальной жизни в целом, это, безусловно, так. И я хочу пожелать, чтобы это продолжалось. Я, например, со своей стороны могу сказать, что никогда в жизни мне не хотелось... я с удовольствием езжу в командировки, читать курсы лекций, в каком-то проекте участвовать, но расставаться с этим институтом у меня никогда не было даже ни малейшего колебания, что этого делать нельзя, такого места нигде больше я не найду.
Е. Ш.: Спасибо большое! Благодарим Вас за Ваше время и внимание!
В. Я.: Спасибо!
Расшифровка: Ольга Орлова (отредактировал Т. А. Майсак)