Институт языкознания продолжает приуроченный к предстоящему юбилею цикл интервью, посвящённых истории Института. В очередном интервью Юлия Мазурова побеседовала с Александром Петровичем Василевичем, работавшим с 1968 по 2001 г. сначала в секторе прикладного языкознания, а затем в отделе психолингвистики.
О приходе в Институт языкознания
После Института я познакомился со своей будущей руководительницей, и она с большим трудом устроила меня в аспирантуру Института языкознания. Это была Ревекка Марковна Фрумкина. Совершенно замечательный человек. Её главным амлуа было новаторство. Она первая у нас в стране занялась статистическими методами в языкознании; потом, когда она поняла, что больше ничего теоретического сказать нельзя, она бросила эту тему и занялась психометрикой, то есть опросом людей и оформлением результатов в виде чисел. На этом этапе я её и застал.
О секторе прикладного языкознания
Когда я уже поступил младшим научным сотрудником, сектор назывался структурной и прикладной лингвистики, где, собственно, работала Р. М. Фрумкина. Заведовал им Александр Александрович Реформатский, и там было четыре замечательных сотрудника: Фрумкина, Мельчук, Суперанская и жена [Мельчука] Лида Иорданская. Они каждый был новатор в своей области, потом эта область развилась во всесоюзную.
Об отделе психолингвистики
Когда мы с Р. М. Фрумкиной занялись экспериментами, у нас на глазах родилось понятие психолингвистики (само слово, сам термин). Как появилось слово, встал вопрос, что надо открывать соответствующий сектор. Был открыт сектор, его возглавил Алексей Алексеевич Леонтьев, и мы туда перешли.
Об институтских капустниках
Я сейчас не помню, кому первому пришла в голову сделать капустник: до нас этого не было вообще. Но идея пришла, и в общей сложности их было штук шесть. В конечном итоге коллектив охватывал человек двадцать. Самым главным организатором (без неё всё предприятие бы не состоялось) была Вероника Николаевна Телия. Она была очаровательная женщина, всех покоряла, и очень темпераментная. Если бы не этот «мотор» (в её лице), мы бы никогда на это не пошли.
Упоминаемая Александром Петровичем в интервью книга о капустниках доступна для скачивания на нашем сайте.
Полный текст интервью
(Ю. М. — Юлия Викторовна Мазурова, А. В. — Александр Петрович Василевич)
Ю. М.: Сегодня мы продолжаем цикл интервью, посвящённых истории нашего Института. Мы поговорим с Александром Петровичем Василевичем о давних-давних временах и о профсоюзной деятельности, ну и обо всём, что возникнет в процессе нашего разговора.
Александр Петрович, расскажите про самое начало… как Вы пришли в Институт?
А. В.: Прийти в Институт — значит прийти в науку… вот про это?
Ю. М.: Да, как Вы вообще пришли в науку, как это было в те времена… понимаете, в наше время уже совсем всё по-другому.
А. В.: Естественно, путь в науку у меня начинался с института. Я кончал Иняз, и вот как раз там я познакомился со своей будущей научной руководительницей. Надо Вам сказать, что это был 1959 год, когда у нас в стране зародилась структурная лингвистика, и наш институт был первым институтом, в котором открылось отделение структурной лингвистики, и вот именно там я в этот первый набор и попал. Это был переводческий факультет Иняза, и, конечно, там люди шли язык учить, но на это отделение они попали, так сказать, случайно, — кто не добрал баллов на обычное отделение. Нас пришло 24 человека на это отделение, а в науку ушло только два, — кончило шесть, из них только два пришли в науку. В этом смысле это действительно путь такой тернистый прийти в науку.
После института я познакомился со своей будущей руководительницей, и она меня с большим трудом устроила в аспирантуру нашего Института языкознания. Это была Ревекка Марковна Фрумкина. Это был совершенно замечательный человек, потому что её главным амплуа было новаторство. Она первая у нас в стране занялась статистическими методами в языкознании. Потом, когда она поняла, что ничего теоретического уже больше сказать нельзя, она эту тему бросила и занялась психометрикой, то есть опросом людей и оформлением результатов в виде чисел. Вот как раз на этом этапе её пути я её и застал, и моя дальнейшая деятельность вся окрасилась вот этим…
Ю. М.: Это был какой год?
А. В.: Я поступил в 1965-м. Надо сказать, что первая моя тема диссертации — целый год я ей занимался, потом бросил: мы поняли, что она бесперспективна, так что остальные два года я занимался другой темой, связанной уже с психометрикой. В 1968 году кончил, и ещё даже до окончания меня уже приняли в качестве младшего научного сотрудника в наш Институт. И дальше я уже здесь трубил до 2001 года. За это время я много чем занимался. Мне в связи с юбилеем было предложено вспомнить все направления, какими я занимался, — по-моему, там десятка в полтора я дал список. Но самая моя любимая тема — это, конечно, наименование цвета.
Ю. М.: Да, я как раз опрашивала своих коллег — вот именно это и вспомнили.
А. В.: Да, имена цвета — это вещь, которая мало того что меня сначала увлекла… Ну, очень простой пример: когда я уже был в струе, в этой теме, как раз меня призвали в армию на полгода. Ну, казалось бы, всё остановилось… но ничего подобного! Армия как раз дала колоссальный толчок к исследованию цветонаименований, потому что у нас там было две бригады: одна из Анголы, другая из Эфиопии. Там были свои языки. И наименования цвета в этих языках я только таким образом сумел изучить. А дальше книжка, которую я издал, уже включала 14 языков, и эти два — бамана и амхарский — их украшали, конечно. Мало того, что эта тема меня увлекала, — она меня ещё и кормила, конечно, потому что в конечном итоге я и докторскую по ней сумел защитить. Но, конечно, когда я издал одну книгу, другую книгу и так далее, — опять-таки, по примеру Фрумкиной я тоже, когда тема исчерпывается, ищу что-то новое, — я чего только не пробовал разного…
Ну, такая уникальная вещь была: исследование — так я её называл — лексики алкоголя, то есть лексики людей, которые страдают алкоголизмом. Это была замечательная наша совместная работа с одним доктором медицинских наук, который пришёл к нам и сказал: «Знаете, мне кажется, — ну, он много с ними имел дело, он работал в соответствующем диспансере, — что у них какой-то особый язык. Нельзя ли его как-то исследовать?» Мы говорим: «Можно». И мы исследовали этот язык с помощью наших «живых» опросных методов. Вот мы сейчас сидим в секторе ареальной лингвистики — а это не географический ареал, а одна из первых попыток исследовать какую-то социальную особенность языка. Вот такая увлекательная работа, она сама по себе увлекательная, и, кроме того, всякий раз, когда я выступал с докладом на любых конференциях, потом был такой шурум-бурум! И самое главное, мы ответили на вопрос, каковы особенности этого языка, ну и, конечно, дальше не удержались и издали словарь — словарь алкогольной лексики. Ну, маленький такой пример: в нём было несколько категорий: категория, например, синонимов слова «выпить» — их, по-моему, около 70 в русском языке. Потом я был в Англии, спросил: а у вас, кроме «drink», есть какое-нибудь слово с тем же значением? Мне одно-два назвали, больше ничего.
Ю. М.: Ну Вы просто не тех информантов опрашивали! Наверное, надо было поискать…
А. В.: Нет-нет… когда я исследовал здесь, у нас, у меня было две группы — вот эти клиенты и сотрудники Института языкознания… в основном я с ними работал, и надо Вам сказать, что по обилию, по разнообразию они лучше были, эти… ну, я условно их называл — малопьющие; те — алкоголики, а эти — малопьющие.
Ю. М.: Контрольная группа и группа исследуемых.
А. В.: Да-да. Ну вот, я сменил много направлений, но красной нитью через все эти исследования проходит, конечно, моя любовь к эксперименту и вообще к работе с живыми носителями языка, будь это русский язык, не русский язык — всё равно. Больше того, для меня важны две вещи: получить конкретный результат по какой-то группе, — скажем, группа описания фигуры человека, какими словами можно её описывать в разных языках, — и, с другой стороны, отработка самой экспериментальной процедуры. Поскольку я их тысячи провёл, тут я точно знаю, как что делать.
Ю. М.: Да, это и в тренде современной лингвистики тоже — в первую очередь эксперимент.
А. В.: Ну а с 2000 года я перешёл работать в систему образования, и это был новый для меня тип деятельности.
Ю. М.: Больше возможностей для эксперимента.
А. В.: Ну тут и говорить нечего: студенты — это такой народ. Но тип деятельности совсем другой: я больше что-то читаю, там нагрузка совсем другая. Так вот, когда я туда перешёл, моим самым любимым курсом стал как раз курс по экспериментальным методам в образовании и вообще в гуманитарных науках, по эксперименту в науках — это для аспирантов, для магистров, и с большим удовольствием и я это делаю, и слушатели меня слушают. Так что, видите, всё равно такая тень бросилась на всю мою последующую жизнь.
Ю. М.: Я бы сказала — свет! Свет науки.
А. В.: Осветил весь мой остаток жизни, да.
Ю. М.: Следующий вопрос у меня такой: какой была научная жизнь в то время?
А. В.: В то далёкое время.
Ю. М.: Да, в то далёкое для нас, сегодняшних сотрудников, время.
А. В.: Я начну с простого вопроса, который очень позабавил мою научную руководительницу, когда мы уже с ней ближе познакомились, — вообще мы с ней фактически не разлей вода были: я приходил к ней каждый день домой, и мы сидели, сидели без конца. Так вот, когда мы уже немножко подружились, я спросил: «А вот мне не очень понятно, расскажите: вот Вы приходите к себе в институт, садитесь за стол — и что? Что происходит?» Именно в этой роли я потом долгое время и пребывал: мы приходили, садились за стол — и что? Ну, как и сейчас, наверное, было понятие «присутственные дни».
Ю. М.: Да.
А. В.: Их было два: вторник и четверг, как и сейчас.
Ю. М.: То есть ничего не изменилось.
А. В.: Ничего не изменилось совершенно. Единственное, что, следуя некоторым веяниям времени, особенно во времена Андропова, — дисциплина была, вдруг возникало такое понятие. Тогда вводили какие-то журналы, в которые мы должны были писать, уходя и приходя; даже уходя на обед, должны были писать, на сколько мы уходим и по какой причине. Это были очень короткие промежутки времени. Но, учитывая, что мы народ неглупый, мы всегда придумывали способ сделать так, чтобы никакая комиссия не придралась, и всё равно продолжали как раньше. У нас было сказано, что когда мы не приходим, это не значит, что мы ничего не делаем: мы сидим в библиотеках.
Ю. М.: Ну, библиотечный день — святое дело.
А. В.: Не день — дни, много их. По тем временам, конечно, информационный блок был очень слабый, — ну, у нас была здесь местная библиотека, в которой мало что было, — конечно, реально людям нужно было ходить в библиотеку. Нам, например, не нужно было ходить в библиотеку, потому что мы занимались экспериментами, их описанием и так далее… ну, мы ходили в Ленинку что-то прочесть, но ничто совершенно не обязывало делать это регулярно.
Что было у нас конкретно? Я должен Вам сказать, что когда я поступил в Институт уже младшим научным сотрудником, мой сектор назывался — сектор структурной и прикладной лингвистики, где, собственно, и работала Фрумкина. Этот сектор был создан примерно в те же годы, что и наше структурное отделение в Инязе; заведовал им Александр Александрович Реформатский, и там было четыре замечательных сотрудника: Фрумкина, Мельчук, Суперанская и жена Мельчука Лида Иорданская. Три человека, которых я назвал первыми, — каждый из них был новатором в своей области, потом эта область развилась во всесоюзную. Мельчук занимался, как многим известно, проблемами структурной лингвистики — моделями языка и так далее — с конечной целью машинного перевода. Суперанская была родоначальником, можно сказать, самым первым человеком, который всерьёз занялся ономастикой. Про Фрумкину я уже говорил. Так вот, мы действительно приходили в десять утра и какое-то время сидели, пока какие-то дела были, а потом мы могли всё равно уходить в любое время. Так вот я должен сказать, что сидение за столом заключалось не в том, что мы что-то делали сами. Ну, мы разговаривали о каких-то пустяковых предметах, но самое главное воспоминание у меня — это то, чем занимались Суперанская и Реформатский. Реформатский к тому времени с точки зрения науки мало что делал, он очень много лет писал второе издание своего знаменитого труда, и, переходя сюда, он совершенно не имел в виду ничего делать научного. Но, учитывая, что это Реформатский, а не просто так, — к нему валом валил народ, не из нашего Института, а какие-то другие люди. У него было несколько аспирантов, но они его как-то редко посещали. А эти люди приходили или что-то рассказывать, или советоваться, или просто случились в Москве — надо прийти поговорить. Разговоры были страшно интересные. Вот я сидел и слушал, как там и что. А что касается Суперанской — там своя была специфика. К ней всегда приходили советоваться, как что назвать правильно: как правильно — так ударение или так… и так далее. Она, кстати, даже официально была в Институте русского языка, там была такая служба русского языка, вот она там подвизалась: всё, что касалось имён, как правильно написать фамилию…
Ю. М.: Сейчас там тоже есть такая служба.
А. В.: Ну, наверное, да, но сейчас уже не она. Так вот, я хочу Вам сказать, что Фрумкина, Мельчук и Суперанская — каждый из них не просто занимался своей областью, а дал толчок её развитию во всей стране. Мы с Фрумкиной потом перешли в психолингвистику, и психолингвистика была уже отдельной областью, а Мельчук и Суперанская — они были первыми, и пять человек, допустим, вокруг, а в результате больше сотни людей в разных городах уже потом писались.
Когда мы с Фрумкиной занялись уже не статистическими методами, а вот этими экспериментами и всем таким, прямо у нас на глазах родилось понятие «психолингвистика», само слово, сам термин. И, как слово появилось, сразу встал вопрос о том, что надо открывать соответствующий сектор… как это можно — наука без сектора? Был открыт сектор, его возглавил Алексей Алексеевич Леонтьев, и мы туда перешли. Мы тогда как бы порвали со структурной лингвистикой, что нам было очень неприятно. В секторе психолингвистики поначалу было пять-шесть человек — вот этот сектор, и вокруг него — несколько аспирантов. Но потом люди, аспиранты те же самые, обожали заниматься психолингвистикой, а не какими-то более традиционными вещами, которые как-то не всем были интересны, а все шли туда только потому, что хотели быть кандидатами, — а если хочешь быть кандидатом, иди в психолингвистику, хотя бы интересно будет тебе самому. Так вот, причём из разных городов, как только человек попадал — у меня есть масса таких примеров. Допустим, приехал человек из Перми, прошёл три курса аспирантуры, вернулся в Пермь, и уже через два года там при Пермском университете открылась кафедра психолингвистики, которая стала читать лекции, и уже там внутри они свои кадры начинают печь и так далее.
Теперь что касается общей научной атмосферы. У нас всё-таки немножко особая область: мы единственный сектор в Институте, который не занимался конкретными языками. Мы занимались именно методами. Поэтому всё, что делалось, скажем, в тюркском секторе, в кавказском секторе и так далее — ну, иногда где-то пересекались, что-то слушали, но, грубо говоря, нам это было неинтересно, так же, как им было неинтересно…
Ю. М.: Ну вы были, да, особым подразделением.
А. В.: Да. Поэтому я не могу сказать, насколько продвинута была та или иная наука в тот момент — могу только про свою, которой я занимался. Но хочу Вам сказать, что то общее, что нас объединяло, — это жуткая идеологизированность. Если бы тогда уже ввели понятие цитируемости, Хирш и прочее, — то, конечно, самыми крупными учёными в лингвистике были бы, конечно, Энгельс и Ленин, потому что нельзя было пропускать какую-то книгу…
Ю. М.: Как сейчас нельзя без ссылки на грант публиковать статью.
А. В.: С другой стороны, у нас, конечно, была масса корифеев в разных секторах, в некоторых — по несколько человек, которые, можно сказать, классики. Одним из главных корифеев был Энвер Ахмедович Макаев. Он был исключительный эрудит, старых времён, я бы сказал; он был не старый, среднего возраста, не дореволюционный, но тип жизни у него был именно как у дореволюционных учёных, Потебни, например, — вот такого типа человек. Ему было доверен самый ответственный пост: чтение общего языкознания для аспирантов.
Ю. М.: А он тогда какую должность занимал?
А. В.: Он в германском секторе был… ну, какой-то там старший сотрудник, тогда ещё других выше не было. На моей памяти он издал всего одну книгу. Если по нынешним временам судить, он — никто: одну книгу за жизнь — что это вообще за игрок?
Ю. М.: Ну, сейчас другие критерии просто.
А. В.: Но уважением он пользуется потрясающим.
Что, конечно, было очень приятно, — и я сопоставлял потом, когда уже перешёл работать в систему образования, — это атмосфера.
Ю. М.: Атмосфера именно в Институте?
А. В.: Да, именно в Институте. Внутри сектора — это само собой, что были дружественные связи, а вот когда собирались по каким-то причинам все вместе, — учёный совет там или что-то такое, — то благожелательность сквозила всегда. Не было такого случая, чтобы были какие-то оскорбления, ссоры научного плана. Мы уважали, например, тюркологов, кого-то ещё… ну, насчёт того, чтобы обратно — я бы сказал так, что к нам-то относились довольно… ну так, снисходительно.
Знаете, я вспоминаю сейчас такую шутку. Когда я учился в Инязе, — повторю, это был переводческий факультет, — и впервые мы вдруг поставили вопрос о том, что можно переводить с помощью компьютера… ну, тогда ещё не было такого слова, — с помощью машин. А всё равно проходили те же дисциплины, что и обычные переводчики, только у нас была и масса своих. Так вот, был у нас преподаватель по переводу с русского на английский, который очень скептически относился к идее машинного перевода: как это может машина заменить переводчика? Он сам настоящий был, профессиональный, Ленина переводил. Как-то он пришёл такой радостный: вот, я сегодня прочёл в газете, — он, кстати, по происхождению был англичанин, он к нам приехал в Советский Союз и остался здесь по идеологическим соображениям, — вот, говорит, читал зарубежную прессу, вот шутка, говорит, такая потрясающая, прямо для вас. Решили посмотреть, какие у машины возможности при толковании некоторых идиом. Вот есть такая идиома: «out of sight, out of mind». Ну, у неё там словарь большой — она истолковала очень лаконично: «a blind idiot». «Out of sight», значит, «без зрения», а «out of mind» — «вне ума»… «a blind idiot».
Если говорить о научной жизни как таковой — в чём она состояла? Так же, как сейчас, печатались статьи. Только здесь был такой большой-большой нюанс: было такое понятие — темплан.
Ю. М.: Да, я помню эти простыни.
А. В.: Да. Понятие это было жуткое для нас. Дело в том, что мы же народ очень писучий, хотя формально у нас был план такой: три листа в год мы должны были писать. Неважно в каком виде — положите три листа в конце года, или, скажем, после трёх лет — девять листов, неважно. Но народу-то хочется не просто положить, а напечатать то, что он написал.
Ю. М.: То есть можно было писать, но не печатать?
А. В.: Не можно было, а не было возможностей печатать! Институт мог печататься только официально, через издательство «Наука». А в «Науке» были свои какие-то разделы, и на наш институт предлагалось, допустим, сто листов в год — ну, условно говорю. Если сложить все наши полагающиеся листы, то будет, например, триста листов. И вопрос в том, кого из этих трёхсот напечатать. Какая-то была очерёдность: в этом году нет, ладно — ждите, в следующем году, может, и напечатаем. Вот за эти самые листы драка была страшная, и всякий раз, когда удавалось что-то пристроить, это было такое счастье! Вот это, конечно, была очень большая специфика.
Я уже сказал про идеологизированность на уровне цитирования, но мало того… я сейчас расскажу анекдотический совершенно случай — ну, это не у нас, это мне рассказывали русисты. Издаётся словарь русского языка. Первое, что нужно, — это составить словник: какие слова включать, какие не включать. Понятно, что, например, сколько у нас городов есть? Вот есть Москва. Ну, «Москва» — это географическое наименование, не надо. А вот «москвич» — это уже существительное. Включать его в словарь, не включать? Если «москвич» включать в словарь, тогда нужно включать и… «псковяне» там, не знаю, ну, тысячи городов… не будем включать названия жителей. Всё. Одно исключение. Откроете словарь — написано слово: «ленинградец». Никого нет, а «ленинградец» есть. Спрашивают: почему? Очень просто. Если посмотреть на словарь, — слова в алфавитном порядке, — то там будет такое слово: «ленивый». А следующее слово — «ленинец». «Ленинец» обязательно нужно включать. И как это — «ленивый ленинец»? Так нельзя. Поэтому между ними поместили слово «ленинградец».
Ю. М.: Потрясающая история!
А. В.: Вот такие случаи бывали. Ну, по науке не знаю, что Вам ещё сказать… Были, конечно, у нас конференции. В том числе была на моей памяти первая аспирантская конференция, раньше не было; и как-то мне так повезло или, не знаю, звёзды сложились, что аспиранты моего, так сказать, помёта — они были очень активные, энергичные. Нами всеми руководил Макаев, поэтому это как-то всё вместе сложилось, начиная с нас дальше уже регулярно издавались сборники, конференции проходили, потом издавались сборники аспирантских работ. А это как бы вне очереди, получалось, тоже печатала «Наука».
Ю. М.: А конференции были при Институте?
А. В.: Да, конечно, институтская конференция.
Ну, по науке всё… Что у Вас ещё есть интересного?
Ю. М.: Давайте теперь про профсоюзную деятельность.
А. В.: Да, я вообще человек по жизни активный, я всегда был где-нибудь, куда-то избирали меня. Нас сначала избрали в бюро ВЛКСМ.
Ю. М.: Само собой.
А. В.: А потом, когда я по возрасту уже как-то не подошёл, меня стали избирать уже в профсоюзы. Тогда это называлось местком.
Ю. М.: Местком — это и был профком?
А. В.: Да… я до сих пор не понимаю разницу между ними. Местком — это тоже низовая профсоюзная организация.
Ю. М.: А как он расшифровывается?
А. В.: Местный комитет профсоюзов. Так вот, в этом месткоме я, по-моему, все должности перебрал: спортом руководил, финансами руководил — бухгалтером был, зампредседателя, потом председателем. И всю эту работу профсоюзную изнутри знаю очень хорошо.
Ю. М.: Расскажите, какая вообще была роль профсоюзов в то время? Мне кажется, она сильно изменилась с тех пор.
А. В.: Ну, начнём с того, что… знаете ли Вы такое крылатое выражение: «Профсоюзы — это школа коммунизма»?
Ю. М.: Да, знаю.
А. В.: Всякий, какой бы ни был у нас председатель, — много председателей у нас сменилось на моей памяти, — он обязательно был членом партии. Иначе как-то было неудобно. Более того, он, как член партии, обязательно периодически отчитывался на партбюро, как там идёт дело в профсоюзах.
Вообще было два отличия нынешних профсоюзов от прошлых. Первое глобальное отличие было в том, что членами профсоюза были сто процентов людей. Вас не спрашивают, будете вы членом, не будете: пришёл — значит, членом профсоюза будешь. Это, с одной стороны, вроде ни к чему не обязывало, а с другой стороны, конечно, совершенно другая была финансовая ситуация: если все дают, то довольно большие деньги получаются. А учитывая, что есть бедные люди, есть молодые люди и так далее, — у них действительно, может быть, нужда какая-то, — а всё-таки основная масса нас по тем временам прилично получали и, в общем-то, никогда к профсоюзу ни за чем не обращались. Поэтому, что называется, свободных денег было довольно много, и можно было как-то эти потоки направлять.
Какая у нас там была деятельность? Например, у нас была спортивная деятельность. Надо Вам сказать, что в моё время, когда я был аспирантом и ещё несколько лет после того молодым сотрудником, спорт очень у нас ожил. Благодаря тому, что у нас были деньги, мы покупали спортинвентарь. У нас было два главных вида спорта: лыжи и палатки. Палатка стоила довольно дорого, и мы по тем временам — ну, скажем, триста зарплата какого-то научного сотрудника — покупали палатку, она у нас лежала в соответствующем складе, ну и у нас были такие любители — я бы сказал, не просто любители, а мастера — ходить в походы, они брали её напрокат. Взяли — вернули, взяли — вернули… и то же самое лыжи, коньки, в том числе фигурные, это тоже очень активно у нас всегда разбирали. И шахматы. У нас было несколько наборов шахмат, шахматные часы. У нас были первенства Института по шахматам, проходили по блицу отдельным образом. Одно время все увлеклись стрельбой, ходили в тир, — ну, это денег никаких не стоило, тир был не так далеко, было очень удобно ходить. И поскольку народ такой спортивный, мы ввязались в то, что у нас называлось — Академиада. Это были такие соревнования между институтами Академии наук — были по отдельным видам, а был и общий зачёт. И хотя у нас маленький институт, там, сто двадцать человек было, и у нас, конечно, сил было не очень много, но отдельные были такие звёздочки. Я помню, у нас в этой Академиаде были лыжные соревнования, — по-моему, второе место кто-то из наших занял, принёс очень много очков.
Ю. М.: А где проходили соревнования?
А. В.: За городом, я уже сейчас не помню, там, Крылатское…
Ю. М.: А, то есть не в Москве.
А. В.: Нет-нет… в какой-то день все собирались…
Ю. М.: Брали лыжи в институте…
А. В.: Нет, они могли на своих, я уже сейчас не помню, на своих или наши брали на всю зиму, — обычно если берут лыжи, то до следующего сезона не вернут всё равно.
Ю. М.: А, вот так.
А. В.: Ну конечно.
Ю. М.: То есть не так, что они каждый раз приходят за лыжами.
А. В.: Нет-нет.
Далее очень важная функция профсоюза, специфическая для той эпохи, — подписка. Подписка на журналы и газеты. Вы себе совершенно не представляете, что это такое.
Ю. М.: «Мурзилку»! Я выписывала «Мурзилку» в те времена.
А. В.: Дело в том, что на газеты «Правда» и «Известия» можно было подписываться где угодно. А были такие издания, на которые поди подпишись, — то, что называется дефицит. Нельзя было подписаться на «Комсомольскую правду».
Ю. М.: Нельзя было?
А. В.: Нельзя было, Потому что это была газета, которая пользовалась массовым спросом, а тираж у неё не мог быть таким, как у «Правды», — тираж у неё был значительно меньше, и поэтому не все желающие могли подписаться. Ну а на такой журнал, например, как «Силуэт», — эстонский журнал моды, — вообще невозможно. «Литературная газета» — большой дефицит. Короче говоря, был там десяток названий, на которые народ с удовольствием подписался. Кстати говоря, денег тогда девать было некуда, потому что товаров особых не было, ну а эти вещи копейки стоили, поэтому, если ты бы имел возможность, то подписался бы на пять штук разных, но не было такой возможности. Так вот, что было сделано? Профсоюз помог — наш общий, высокий. Он распределял по институтам эти самые подписки. Вот, например, в Институт языкознания давали две подписки на «Силуэт», или там пять подписок на «Комсомольскую правду». Дальше вопрос: желающих-то много внутри института — как распределить? Это делал профсоюз. Ну, поскольку я там был, а я человек такой… игрок, я говорю: «Ну, что распределять? Надо жребий тянуть». Вот, вытянули жребий и… понимаете, я вообще человек такой удачливый в жизни, везучий, — я всегда вытягивал, что мне нужно. А кто-то там не вытянувший, но заслуженный какой-то по партийной линии человек, на партбюро поставил вопрос о том, что это не по-советски: что это такое, игровой дом какой-то? Нам нужно распределять по заслугам. Нужно, чтобы на партбюро обсуждали кандидатуры: этот годится, этот не годится.
Ю. М.: Кому «Литературную газету», кому «Комсомольскую правду», а кому «Силуэт»… по заслугам.
А. В.: Вот-вот, да. Но знаете, такие разговоры шли, — это уже когда распределили, дали, ничего обратно не вернёшь, они стали бить копытом и всё такое, — но до следующего года они как-то остыли, поэтому в следующем году мы опять тянули жребий. Но это два или три раза было, потом как-то уже стало легче.
Следующая была очень важная функция профсоюзов — заказы. Заказ продовольственный.
Ю. М.: Точно, вот это я помню ещё.
А. В.: Помните, да?
Ю. М.: Ну, я не помню это из истории Института — вообще в целом.
А. В.: Наша головная профсоюзная организация выделяла каждому институту магазин, к которому он будет приписан. Наш находился где-то в Кисловских переулках. Этот магазин обязан был по какому-то там приказу нам регулярно к каким-то праздникам выдавать некое количество заказов. Мы шли от профсоюза, — я в этом тоже участвовал лично, — сидели с заведующим магазина и этот заказ формировали, сколько там чего… Ну, как всегда было: сначала шли какие-то вещи, которые нужно положить, а дальше уже они сами накладывали, что хотели, чтобы неходовой товар был. И опять же распределение заказов было, не всем желающим тоже распределяли. Но их всё-таки было довольно много. Ну а самое жуткое было, — это было пару раз, — это когда к нам приходили в институт. Там мы просто ехали на машине, брали эти кулёчки и привозили. А тут приехал магазин, расположился на этой площадке, где вешалка, и продавал мясо. Вы себе не представляете, что делалось! Вот если говорить о впечатлениях, какие мне врезались в память об Институте, — это одно из таких ярких впечатлений: как народ, расталкивая друг друга, рвал вот это мясо. Наши научные сотрудники.
Ну, конечно, если говорить про защиту прав… Знаете, здесь такая есть специфика. При том, что у нас очень сильна была идеология и всё такое, всё-таки на уровне взаимоотношений людей было очень хорошо. Вот эта атмосфера, которая была у нас в Институте… я потом такой атмосферы в других местах никогда не видел. Поэтому говорить о том, что вот нужно было кого-то защищать, — на моей памяти такого просто не было. Не было такого случая, чтобы человека взяли и несправедливо уволили, или выговор объявили и так далее. Сама дирекция была частью этой атмосферы. Если был какой-то непорядок, они всё-таки пытались без всякого профсоюза сами всё сделать нормально. Но одна вещь была, конечно, неприятная очень, учитывая эпоху. У нас было несколько диссидентов, из которых самый главный был Мельчук. И с ними, конечно, поступали крайне неприятно. Но, к сожалению, то, как с ними поступали, к профсоюзному делу никак не… то есть профсоюз даже если хотел, ничего не мог сделать, потому что поступали как: у человека кончался срок, и его на новый срок не брали и всё — а что может сделать профсоюз? Другое дело, что в личном плане… вот меня, например, когда Мельчука исключали, меня вызывали. Дирекция этим занималась — там разные люди приходили, какие-то слова говорили в защиту и так далее, это всё было. Вот, например, ещё до того, как я сюда поступил, с Фрумкиной нехорошо было. Тогдашний замдиректора, не буду сейчас называть его фамилию, вдруг решил посмотреть, чем она занимается. Он её вызвал и в совершенно недопустимых тонах стал говорить, что она занимается какой-то ерундой, какие-то цифры там, то да сё. Она пришла в слезах к нам в сектор, и тогда туда к нему ринулся Реформатский. О чём они там говорили, я не знаю, но после этого замдиректора больше к ней не приставал. Или, скажем, у нас периодически были волны какие-то… была какая-то волна, что нужно обязательно, чтобы наш народ не отставал от политической жизни.
Ю. М.: Чтобы повышал свою идеологическую…
А. В.: Да-да… поэтому раз, там, в две недели мы должны были собираться.
Ю. М.: Какие там были формулировки?
А. В.: Нет, формулировки я не знаю… просто чтобы за эти две недели какие-то проходили события. Ну, там пленум прошёл какой-то или что-то — мы должны были, так сказать, их обсудить.
Ю. М.: Политинформация.
А. В.: Ну, не информация, а именно какие-то выступления должны были быть. Случай совершенно анекдотический был. Я смотрел какую-то подшивку журнала «Вопросы языкознания», и он вышел после какого-то пленума ЦК очень важного. Пленум ЦК состоял в том, что нужно поднимать сельское хозяйство, или конкретно картошку, допустим, какой-то там конкретный вопрос. Так вот статья называлась так: «Задачи языкознания в свете Пленума ЦК»… вот этого дела.
Ю. М.: И какие были задачи языкознания?
А. В.: Ну какие-то общие слова были, но… я просто это название увидел — не стал читать. А когда у нас здесь проходили вот эти все события, эти заседания, то самое главное было прийти. Потому что если не придёшь, то будут, значит: ага, а что это он не пришёл? Вот, надо было прийти. И Реформатский нам говорил: приходите, а дальше уже не важно. И на этих собраниях обязательно сидел какой-то командированный к нам человек от партбюро, который смотрел, как мы всё это делаем. Кому надо, он говорил: ну ты там завтра скажи что-нибудь, а ты в другой день скажи. Но в основном он сам говорил. И как-то он так ловко говорил, что посидели, поговорили и разошлись, никаких проблем.
Вот такая была атмосфера.
Если возвращаться к деятельности профсоюза, профкома, то самая у него, конечно, замечательная деятельность, — я бы сказал, весомая для членов деятельность, — это были путёвки. Путёвки — это было хуже, чем газеты! Там двоякая вещь. С одной стороны, путёвки были бесплатны… но, с другой стороны, их не было. Сейчас вот многие вещи есть, но они дорогие! Так вот, какая-то была разнарядка, кому какие путёвки, и вот здесь была самая главная вещь, по которой нужно было проверять энергию, настойчивость и так далее — это был вот этот сектор культмассовой работы, это сюда входило. Путёвки были двух сортов: санатории для взрослых и лагеря для детей. С лагерями ужасно было! Нельзя сказать, что у нас было много детей у всех, но всё-таки почему-то… я просто свою никогда в жизни в лагерь не отправлял, но были люди, которые это любили, и поэтому это всегда была такая проблема. Кстати, сегодня с женой за чаем говорил утром, — она возглавляла этот сектор. Вспоминая Макаева, она как раз вспомнила, как он её когда-то попросил впервые в жизни устроить путёвку для своей матери в санаторий какой-то очень важный, и она с большим трудом пробила. Говорит, он потом, когда это всё состоялось, от матери принёс подарок — пирог очень вкусный, и потом всю жизнь видно было, что он очень хорошо к ней относится.
Ещё у нас была специфика: очень люди любили ездить. Тогда как раз впервые открылась такая возможность, Золотое кольцо там открыли и всё такое…
Ю. М.: А-а, ездить в туристические поездки.
А. В.: Да, в туристические места всякие. Разные были варианты: иногда мы на пароходе ехали на Севере по каналам всяким, чаще — на автобусе, автобусы из Москвы ехали. Это огромная польза была. Этого как раз было сколько хочешь.
Ю. М.: Расскажите поподробнее, как это… то есть просто спрашивали, кто хочет поехать?
А. В.: Нет, было турбюро там где-то, совершенно не связанное с Академией, просто турбюро. Человек шёл туда, спрашивал, какие варианты, ему говорили: вот такой, такой, такой, и стоимость, соответственно. Он приходил и вывешивал объявление: вот такие есть варианты, давайте, выбирайте, и человек записывал фамилию. Смотрели: там, восемь фамилий есть на эту, а там всего одна-две — значит, берём то, куда восемь, а остальные — пожалуйста, если хотите, сюда же поезжайте. Большинство голосов, что называется. Скажу больше: в этих поездках очень часто участвовали члены семей и даже какие-то знакомые, потому что всегда оставались в автобусе свободные места, и чем больше людей, тем меньше на каждого приходится… там это было за свой счёт. Профсоюз иногда оплачивал половину, допустим, но это редко.
Ю. М.: А, то есть профсоюз всё-таки что-то оплачивал?
А. В.: Да, он имел право это делать. Естественно, когда он половину оплачивал, это сразу повышало популярность этого выбора.
Но всё-таки, конечно, самая главная деятельность этой комиссии культмассовой — это организация всяких мероприятий внутри Института. Мероприятия были трёх сортов: встреча разного рода торжественных дат, — Новый год, Восьмое марта и так далее, — дальше ёлка, и в конце была у нас ещё самодеятельность.
Ю. М.: А какие, кстати, были даты?
А. В.: Новый год, Восьмое марта — две даты, других мы не отмечали. Кстати, к этим датам — это вещь, которая сейчас уже давно забыта — выпускалась стенгазета, она называлась «Языковед», занимала метра три в ширину, висела на какой-то из стен. У нас был очень хороший художник, даже два, — вот Витя Виноградов, тогда ещё будучи аспирантом и молодым сотрудником, тоже хорошо рисовал. Ну и хорошо люди писали — это они умеют.
Ю. М.: Да, специфика нашего Института.
А. В.: Ну да. Помню, когда я был в армии, я присылал фотографию, замечательная фотография, на которой я в военной форме среди эфиопов стою, и вот эта фотография была помещена в стенгазете, и говорилось: вот наш сотрудник несёт нелёгкую службу и так далее. У меня эта фотография дома лежит.
Теперь я перехожу к датам. Если говорить именно о датах, самая замечательная у нас была — Восьмое марта. К сожалению, я застал только одно Восьмое марта, но до меня их было несколько, такая серия была. Как Вы знаете, специфика нашего Института в том, что у нас масса представителей разных народов и сектора соответственные. Так вот, соль этого праздника состояла в том, что каждый сектор устраивал стол по своей национальной специфике: кавказские, романские, тюркские и так далее, разные там варианты. И стол просто ломился: они все не просто какой-то кусочек…
Ю. М.: То есть это было какое-то единое помещение, да?
А. В.: Да, стоял огромный стол, здесь вот у нас, автор – какой сектор и так далее, и каждый имел возможность попробовать разные блюда. Ну, повторю, я не застал предыдущие празднования, только один раз, и он уже был на излёте — он, видимо, был не самый показательный, а первые были, по слухам, совершенно замечательные. В том числе, когда народ поел, попил, разогрелся немножко, — начались пляски. Там были такие два замечательных человека у нас — Шагиров и Исаев, они оба были с Кавказа. Они танцевали лезгинку. Они тогда ещё молодые были и делали это так, что по-настоящему вызывали восторг.
Дальше вторая вещь — это ёлки… ну это, конечно, дети. Детские ёлки. Они у нас родились примерно в то же время, что и самодеятельность, они как бы друг друга подпитывали немножко. Был Дед Мороз, наш.
Ю. М.: Кто был Дедом Морозом?
А. В.: По-разному. Вот одного Деда Мороза я хочу Вам показать на фотографии. Вы можете показать, кто тут есть.
Ю. М.: Так, ну вот это Антонина Ивановна Коваль… а вот кто Дед Мороз?
А. В.: Ваш покорный слуга!
Ю. М.: Да-да-да, очень похож!
А. В.: Да! Это Дед Мороз тогда ещё был молодым.
Ю. М.: Да, ещё молодой Дед Мороз… и будущий директор нашего Института!
А. В.: Вот, нынешний… да! Его звали Адик. Адик Кибрик. Вот ещё фотография, здесь тоже есть… это две дочери Мельчука, это Адик, а это моя дочь.
Там были дети сотрудников исключительно. Как правило, с большим успехом это всё проходило. Естественно, здесь профсоюз уже немножко раскошеливался на подарки, детям давали подарки. Если родители хотели, они свои тоже приносили, дополнительные. А дальше было маленькое представление. Одна ёлка была совершенно замечательная, она была устроена мною лично. Не потому, что я был Дед Мороз. Это была ёлка со спектаклем, и в спектакле участвовали дети, а я был режиссёр. Спектакль назывался «Кот в сапогах», я его сделал по мотивам нашего капустника с таким же названием, но на детский манер.
Ну и раз уж я слово «капустник» произнёс, то сейчас я хочу немного более подробно о них поговорить. Уже третий раз, по-моему, повторяю, что у нас была замечательная в смысле энергетики плеяда аспирантов. Естественно, кончив аспирантуру, почти все оставались в Институте, поэтому это продолжалось, этот коллектив. Так вот, я сейчас совершенно не помню, кому первому пришла в голову идея сделать капустник, — до нас этого не было вообще, но вот такая идея пришла. И начиная с первого капустника, — их, по-моему, штук шесть было в общей сложности, по меньшей мере…
Ю. М.: Это какие годы были?
А. В.: Это был… сейчас я Вам скажу… я поступил в 1968-м… где-то начиная с 1970 года. Было время, когда мы два капустника в год поставили: на Новый год и на Восьмое марта, — тогда уже на Восьмое марта угощений не было, как я говорил, эта традиция кончилась.
Так вот, что такое капустник? Начнём с того, что в конечном итоге коллектив этого «капустного» дела охватывал человек двадцать. Огромный коллектив.
Ю. М.: То есть это люди, активно участвовавшие в подготовке.
А. В.: Да, с разной степенью активности, но так или иначе каким-то боком участвовали. Самый главный у нас был организатор, без неё вообще само мероприятие не состоялось бы, — это Вероника Николаевна Телия. Она уже на моей памяти появилась, из Ростова она сама родом, в секторе общего языкознания. Там она очень быстро прижилась, она была очаровательной совершенно женщиной, всех покоряла, и очень темпераментная. И вот я уж не знаю, почему, — именно она ли инициатором была или чью-то инициативу сразу подхватила, — но если бы не этот «мотор» в её лице, мы бы, конечно, никогда на это не пошли.
Вторая категория — это авторы. Авторы — это были совершенно замечательные люди. У нас было три главных автора: будущий директор Виктор Алексеевич Виноградов, Арон Борисович Долгопольский (он, к сожалению, довольно быстро потом уехал в Израиль и больше нам не помогал) и Елена Михайловна Вольф из романского сектора. Что такое «авторы»? Это люди, которые сочиняли либретто, но никогда не участвовали сами. Они на сцену не выходили, это были такие закулисные редакторы, поэтому люди, которые сидели в зале, могли даже не знать, кому принадлежит текст. Правда, Виктор Алексеевич, — ну, он всё-таки человек более раскованный, — однажды на сцену вышел. У него была совершенно замечательная роль: он играл роль памятника. Там стоит такой памятник, и здесь написано: «Кирилл». Просто: «Кирилл» — ну, чтобы видно было, что Кирилл. Ну, он стоял до самого конца. А в конце — это было связано с сюжетом — он вдруг доставал рюмку, выпивал, крякал, поворачивался спиной, и там было написано: «Мефодий». Вот он такую роль сыграл.
Третья категория была у нас — собственно актёры. Ну, конечно, здесь одни были актёры, там — другие актёры, но была пара актёров, которые играли всегда. Среди них — Ваш покорный слуга. Мне всегда давали главную роль. Ну, а некоторые — в двух-трёх участвуют, в других нет, и так далее. Некоторые вообще один раз, у нас была даже один раз одна приглашённая девушка.
Дальше был технический персонал…
Ю. М.: А где это всё происходило вообще?
А. В.: В актовом зале.
Ю. М.: То есть вот… в этом актовом зале?
А. В.: Да, в этом. Причём актовый зал, прямо скажем, не вмещал.
Ю. М.: Он же был вообще-то небольшой.
А. В.: Очень небольшой, конечно. Мы, правда, кстати, начинали…
Ю. М.: А кулисы тогда были какие-то?
А. В.: Сейчас скажу. Мы начинали ещё же в предыдущем здании на Волхонке, и первые капустники именно там у нас прошли. Там был зал побольше всё-таки. Но там я совершенно не помню, какая была сцена. Здесь у нас никаких кулис не было, кулисами был просто коридор, мы выходили из коридора.
Вот, были костюмы какие-то отдельные, был какой-то реквизит, который нужен был для этого дела, — это всё делали технические люди. Они назначали репетиции… это же нужно собрать весь этот коллектив.
Ну и, наконец, следующая категория была — хор.
Ю. М.: Ещё и хор был!
А. В.: Ну конечно! Вообще главной частью любого спектакля были хоровые песни, и вот эти хоровые песни — это отдельная статья вообще, можно сборник песен издавать. Например, был для каждого сектора придуман свой гимн.
Ю. М.: И они у Вас где-то сохранились?
А. В.: Вот я Вам сейчас покажу эту книжку… Когда у нас уже кончилась эпоха этих капустников, я грустил-грустил, а потом как человек, который довольно хорошо умеет организовывать тексты, — а надо Вам сказать, что почему-то так получалось, что, поскольку у меня главная роль, мне всегда давали полный текст, естественно. У остальных — дали ему так, страничку, он сказал несколько слов, и всё. И эти тексты я, естественно, сохранял всегда, и получилось, что я единственным человеком был, у которого в руках были полные тексты всех капустников. Ну, раз они у меня были в руках — я взял их и опубликовал.
Ю. М.: Вот это да!
А. В.: Больше Вам скажу… ну, уже не остановишь же этот процесс: прошёл последний капустник — естественно, сразу зреет новый. По разным обстоятельствам так получилось, что новый не вызрел, но материалы-то уже были какие-то, — и я эти материалы тоже сюда поместил, так что желающие могут, пожалуйста, воспользоваться и поставить свой капустник. Это я сейчас обращаюсь вслух ко всем молодым: имейте в виду, что такая возможность у вас есть.
Ю. М.: Да, можем поставить! В каком году был последний?
А. В.: Вот это я сейчас не помню… это был уже разгар перестройки, и, конечно, как это часто водится вообще с любой сатирой, наличие возможности говорить что хочешь — оно немножко расхолаживает. Уже такой остроты мы добиться не могли.
Это я Вам сейчас рассказал про силы. Главную силу этих капустников, конечно, составляли аспиранты и частично молодые сотрудники, хотя были и вполне в летах люди, тоже с удовольствием играли. То, что там играли аспиранты, имело двоякую вещь: во-первых, они получали удовольствие сами, и, во-вторых, они способствовали защите. Скажу, например, про себя. В одном из первых капустников — я, собственно, почему получил такую славу, дальше мне уже всегда давали первую роль — я как-то очень ловко сымитировал Ольгу Сергеевну Ахманову. Причём я её не знал лично, просто мне Телия рассказала, как она её хорошо знала, вот так и так она говорит, — ну, я посмотрел, как она говорит, и стал так говорить. И вот этот слух до Ахмановой дошёл. Она была в МГУ, преподавала или кафедрой заведовала. Так эта Ахманова явилась ко мне на защиту, хотя она никакой не оппонент. Ну и когда были после оппонента желающие выступить, она выступила в мой счёт.
Ю. М.: «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся»!
А. В.: Да! Или вот мне очень хочется сказать про знаете кого… такой у нас был аспирант — Балаян, Александр тоже. Как-то из нас двоих будущая моя жена меня выбрала, какое-то было у неё колебание между нами. Вот я хочу Вам сказать, что он пел. Он вообще был в секторе романских языков, у него французский язык был.
C'est si bon,
По какой-то raison
Я в научный maison
Был как-то раз введён.
C'est si bon,
Я ж завидный garçon,
Сам le maître Makaïev
Свои мне дал leçons.
C'est si bon,
Ведь не станет, ей-ей,
Наш учёный conseil
Manger своих детей.
Вы французский не знаете?
Ю. М.: Я настолько знаю, чтобы понять, да.
А. В.: Ну вот. Мы, аспиранты, всегда оказывались на виду. Я, повторяю, абсолютно никакой связи по науке не имел ни с каким сектором, но был такой, условно говоря, любимчик. Поэтому всякий раз моя защита — первая, потом докторская… совершенно другое дело было: свой человек, что там говорить.
Кстати говоря, вот здесь такая фотография. Это со спектакля «Алиса в стране чудес». Естественно, я играл роль Алисы. Вот там я стою с таким бантиком на голове. Кстати, в тот момент было отмечено, — я же был в колготках, — что у меня вполне стройные ножки.
Ю. М.: «Платон закладывает основы лингвистики» — подпись к фотографии.
А. В.: Платон — это был Михаил Егорович Алексеев, потом он стал замдиректора у Виноградова.
Ю. М.: Да-да, долгие годы был.
А. В.: Тоже вся вот эта наша дружба самодеятельная — она же на всю жизнь… И понятно, почему Алексеев стал замдиректора, да? Вот из таких, кстати говоря, людей — не аспирантов и так далее, у нас был активный член самодеятельности — учёный секретарь Института Александр Шахнарович, Саша, с удовольствием он играл.
Так вот, была специфика вот какая — опять-таки учитывая эпоху. Конечно, это всё хорошо, мы посмеялись-посмеялись. Но хорошо ли мы смеёмся? Над тем ли мы смеёмся, над чем надо? Вот в этом смысле, конечно, когда был готов спектакль, обязательно на генеральную репетицию приходил человек из партбюро. Он смотрел, и всё.
Ю. М.: На генеральную репетицию спектакля просто в институте, капустника? Даже так?
А. В.: Да, да… у нас была такая репетиция, естественно, обязательно…
Ю. М.: То есть даже просто самодеятельность в Институте…
Ю. М.: Да, да. Ну, опять-таки, учитывая, что общая атмосфера у нас всё-таки была хорошая… не было случая, чтобы нам даже замечание сделали — какую-то шутку убрать или что. Но был случай, когда пришедший… там разные же приходили, кому поручили, тот и пришёл, — вот пришла такая дама из тюркского сектора, которая сказала, что ей это очень не нравится, что-то такое, о чём она и доложила, прямо пошла к директору. Ну а директор… мне кажется, тогда у нас был директором Степанов. Это такой человек, который, конечно, член партии, но, так сказать, не тот член партии, на которого она рассчитывала. А мы со своей стороны крайне возмущены были: впервые в жизни нам тут смеют указывать. Ну, поскольку мы народ такой… мы сочинили частушку. У нас была женщина, которую звали Анна, а в партбюро была ещё одна Анна, тоже такая была — ух! — она не была на этой репетиции, но она тоже всегда так… ворчала в наш адрес. Вот мы сочинили частушку, в которой обыгрывалась известная цитата: «сразу две Анны на шее». Эта частушка была распространена по Институту, так сказать, анонимно. И это была жуткая…
Ю. М.: Да, в те времена вообще, конечно…
А. В.: Естественно, да, это была жуткая вещь, опять пошли к директору, директор сказал, что… поделом. И это всё заглохло.
Надо Вам сказать, что энтузиазм, который мы проявляли, конечно, не мог не отразиться на самом спектакле каждый раз. Мы играли на волне такой. И, кстати, после спектакля мы всегда эту волну немножко тушили напитками. Когда о нас пошла слава, к нам на спектакль уже приходили из Института русского языка — само собой, потом стали приходить ещё откуда-то, и когда-то дело кончилось тем, что нас стали приглашать на гастроли. Мы гастролировали по разным институтам — по-моему, в двух по меньшей мере. Ну, в Институте русского языка — само собой, и в какой-то нас ещё позвали институт, я сейчас уже не помню… такой несколько неожиданный. И вот благодаря этим гастролям один из наших спектаклей был записан на плёнку. Потом нам эту плёнку подарили, но, к сожалению, не я был её владельцем, поэтому её судьба мне не знакома. Я со своей стороны только вот эту книжку издал и в этом смысле отдал дань и молодости, и всем тем людям, из которых, к сожалению, десятка полтора уже сейчас нет… хотя они тогда были вполне ещё молоды вроде как.
Вот то, что я хотел рассказать про самодеятельность.
Ю. М.: Спасибо, Александр Петрович, это был потрясающий, конечно, экскурс. Наверное, самые яркие страницы из истории нашего Института.
А. В.: Ну, может, у Вас просто мало ещё их было, смотрите! Что ещё Вас ждёт!
Ю. М.: Другие времена сейчас, да, а вот если говорить об истории Института до 2000-х, например, до перестроечных даже…
А. В.: Да, вот это, конечно… когда у нас, ещё раз повторю, началась перестройка, мы себе действительно позволяли много шутить по разным острым вопросам, очень актуальным. Но, соответственно, если вопросов не было, то как-то вроде бы не о чем было и шутить. А вопросы действительно многие отпали в это время, в перестройку.
Ну, спасибо Вам за то, что дали возможность об этом поговорить.
Ю. М.: Спасибо.