(вернуться к разделу «Воспоминания»)
В аспирантуру Института языкознания Академии наук я поступила в 1955 году сразу после учебы в Краснодаре и Нальчике. В 1959 году меня зачислили на работу младшим научным сотрудником в сектор кавказских языков, где я проработала вплоть до 2009 года. Кандидатская диссертация была посвящена абадзехскому диалекту адыгейского языка, докторская — адыгским литературным языкам.
В 1955 году директором был Виктор Иванович Борковский, сектором, по-моему, еще заведовал Лев Иванович Жирков, появлявшийся изредка. Помню, как он приходил в валенках, вероятно, болели ноги. Я больше общалась с моим научным руководителем Юнусом Дешериевичем Дешериевым, который возглавил сектор после Л.И. Жиркова.
1955 год. З.Ю.Кумахова при поступлении в аспирантуру
Для нас, молодых, руководители Института казались недоступными героями древнегреческой мифологии. Это распространялось не только на дирекцию, но и на заведующих секторами. Во многом это было связано с их манерой общения: большинство из них не «смешивалось» с молодежью, многие вели себя очень осторожно, оставаясь при этом предельно вежливыми и в целом доброжелательными. Пожалуй, одним из заметных исключений уже тогда был Б.А. Серебренников, постоянно рассказывавший разные истории и анекдоты, которые сам и сочинял. С точки зрения жизненного опыта разница в возрасте в 8-10 лет была объективно колоссальной, так как очень многие сотрудники были фронтовиками, а в Институте еще звучали отголоски недавней борьбы марристов с антимарристами. Я уже не говорю о поколении, пережившем 30-е годы.
Как Ю.Д. Дешериев, так и сменивший его на должности завсектором кавказских языков Евгений Алексеевич Бокарев олицетворяли именно этот поведенческий тип поколения. Очень сдержанный Е.А. Бокарев отличался крайней порядочностью. Много лет я была ученым секретарем сектора, помню его как очень спокойного и совсем не бюрократического склада руководителя. Он стоял у истоков возрождения изучения эсперанто в нашей стране, хотел вовлечь и меня. Я участвовала в первых заседаниях эсперантской группы, но не смогла продолжать, в том числе и в связи с рождением ребенка.
В 1956 году я вышла замуж за Мухадина Абубекировича Кумахова, уже защитившегося младшего научного сотрудника сектора кавказских языков. Мы оба проработали в Институте всю жизнь. Я застала семь директоров, а Мухадин Абубекирович, поступивший еще при Викторе Владимировиче Виноградове, — восемь.
Более молодому поколению трудно понять все неудобства жизни в Москве в начале и середине 50-х гг. и, в частности, в полной мере оценить жилищный вопрос и его связь с научной работой. Массовое строительство только начиналось, а большинство будущих спальных районов даже не входило в черту города. Но полагаю, что и многие москвичи того времени вряд ли проходили через материальные трудности, которые приходились на долю недавно приехавших молодых аспирантов и сотрудников. Поступив в аспирантуру, я получила место в общей комнате в общежитии на Малой Бронной. В этом же общежитии жили Э.Г. Туманян, М.И. Исаев с семьями, а также А.А. Уфимцева. Мухадин Абубекирович, уже ставший младшим научным сотрудником, снимал комнату в Черемушках на пару с молодым коллегой из финно-угорского сектора. Когда в 1957 году у нас родилась дочь, в общежитии происходило очередное «движение»: часть комнат освобождалась и жильцы постоянно устраивали собрания, решая кто «достоин» переезда, а кто нет. Претендентов было много, эмоции зашкаливали, и мой грудной ребенок не считался ими существенным поводом, позволявшим мне переехать в отдельную комнату. Ночью, накануне очередного решающего собрания наш сосед, бывший фронтовик-инвалид (30 лет спустя ставший членом Комитета Конституционного надзора СССР), освободивший 6-метровую комнату, которую занимал со своей семьей, лично передал мне ключ. Сделал он это исключительно по собственному желанию, исходя из нашего крайнего положения. И хотя желающих занять эту 6-метровую площадь было весьма немало, никакие собрания претендентов уже никак не могли изменить ситуацию. Тем не менее условия оставались жесткими. Мне нужно было ехать в экспедицию в аул Хакуринохабль для изучения абадзехского диалекта, фонетически резко отличающегося от адыгейского литературного языка и других диалектов, готовить кандидатский минимум и успеть обсудить диссертацию до окончания аспирантуры. Несмотря на то что через полгода мы перешли в 12-метровую комнату, я всерьез рассматривала возможность возвращения на Кавказ после защиты кандидатской. Мухадин Абубекирович этого также не исключал, тем более что интересных предложений с мест было более чем достаточно. Его кандитатская получила широкий резонанс среди кавказоведов, он активно публиковался и уже имел очень ясное представление о проблемах западнокавказской лингвистики и своих научных планах. И тут произошло событие, во многом определившее нашу жизнь в Институте.
Неожиданно прошла новость, что на cтремительно развивавшемся Юго-Западе Москвы Академия наук построит дом для молодых ученых, но для получения квартиры страждующие ученые должны сами участвовать в строительстве. К этой новости большинство потенциально заинтересованных молодых языковедов отнеслись с большим подозрением и строить ничего не стали. В отличие от них, Мухадин Абубекирович и Э.Г. Туманян, а также присоединившийся к ним К.М. Мусаев пошли работать на стройку, и в результате в 1959 году все трое получили квартиры в ими же построенном доме на будущей улице Вавилова (по иронии судьбы именно подпись Сергея Ивановича Вавилова стоит на приказе о создании ИЯ). В нашем подъезде оказалась со своей семьей и Люда Граудина из Института русского языка. Это был знаменитый «Cамострой», благодаря которому нашим проектам отъезда из Москвы пришел конец, а ИЯ сохранил нас как своих работников еще на 50 лет.
Но этот переезд имел для нас и другое последствие, связанное с Институтом. «Самострой» оказался частью академического квартала между улицами Губкина, Ферсмана, Вавилова, Дмитрия Ульянова и Ленинского проспекта. В пяти минутах ходьбы от нас жили очень многие коллеги: Е.А. Бокарев, Э.Р. Тенишев, А.А. Уфимцева. Еще ближе, в ДНРе (Доме научных работников) на улице Дмитрия Ульянова, оказались С. М. Хайдаков и А.П. Феоктистов, чуть дальше, в «Кукурузе» (по имени магазина, открывшегося в доме во время известной сельскохозяйственной акции), — Б.А. Серебренников с Н.З. Гаджиевой, в зданиях напротив, по другой стороне Дмитрия Ульянова (первом кооперативе в Москве, который строила Светлана Карпинская в рязановской «Девушке без адреса»), — М.М. Гухман, А.А. Юлдашев, Баскаковы, К.Е. Майтинская, В.С.Расторгуева. В угловом доме на Ленинском проспекте жил Ф.П. Филин. К нашему дому примыкало совсем новое здание общежития аспирантов АН СССР, а практически во дворе стоял его «женский» корпус, который позже занимала кафедра иностранных языков. Такое соседство создавало или укрепляло дружеские отношения, в основном среди людей одного поколения. Тем не менее у меня были добрые отношения и с К.Е. Майтинской, гораздо более старшей по возрасту и положению. Мой сын играл с ее скотч-терьером Чарли, а ее домработница и фактически секретарь Ксения иногда приносила мне книги из институтской библиотеки. Помню, как обычно державший дистанцию Е.А. Бокарев затянул песню военных времен на пару с М.М. Гухман в такси, в котором они возвращались домой вместе со мной и В.С. Расторгуевой. В последние годы Мухадин Абубекирович нередко прогуливался в нашем квартале с Э.Р. Тенишевым, обсуждая институтские проекты.
В аспирантские годы с В.И. Борковским я не общалась (как, видимо, и подавляющее большинство других аспирантов), однако помню встречу с ним при поступлении. Он даже поделился с кем-то из нашего сектора: «Какая приветливая аспирантка». По всей вероятности, это было проявлением моей кубанской жизнерадостности, и это уже потом нелюдимость, которая так поражала меня в некоторых москвичах, наложила свою железную печать и на меня.
Одно время я принимала участие в группе по литературным языкам. Руководитель группы М.М. Гухман, элегантная и энергичная женщина, была замечательным ученым-германистом и хорошим организатором. Среди работавших в группе хорошо помню Виктора Яковлевича Порхомовского, Наталью Николаевну Семенюк, Наталью Сергеевну Бабенко, заседания посещали кореевед Леонид Борисович Никольский из Института востоковедения и другие коллеги из разных институтов АН СССР. М.М. Гухман, по поводу которой Б.А. Серебрянников любил повторять: «А ведь Мирра Моисеевна была ярой марристкой», — cтала ответственным редактором монографий, которые М.А. Кумахов и я вместе написали по стилистике, а также языку фольклора адыгских языков.
В нашей работе неожиданно возникали почти мистические связи с семейными историями, причем с моей стороны. Сектором кавказских языков в Институте языка и мышления (а, может быть, и первое время в Институте языкознания) заведовал Николай Феофанович Яковлев, выдающийся лингвист, в свое время участник якобсоновского кружка, один из авторов адыгских алфавитов и первых грамматик многих кавказских языков (дед писательницы Л.С. Петрушевской). Говорили, что в 1950 году он «попал под раздачу» на волне антимарризма, вследствие чего тяжело заболел. Ни Мухадин Абубекирович, ни тем более я уже не застали его в Институте. Н. Ф. Яковлева знал и ходил на его занятия мой отец Юсуф Кадырович Намитоков, в 20-е годы учившийся в Москве. Очень близкий друг моего отца Д. А. Ашхамаф, давший мне имя Зара, был аспирантом Н. Ф. Яковлева, а также его соавтором по целому ряду исследований, в том числе очень важной и теперь уже хрестоматийной первой грамматики адыгейского языка.
Другая история связана с убыхским языком, которым сначала я, а затем Мухадин Абубекирович стали заниматься с конца 50-х годов. Одну их первых обзорных статей на эту тему в СССР написал Георгий Андреевич Климов. Главная трудность заключалась в том, что это был почти мертвый язык и имевшихся текстов было недостаточно для его полноценного изучения. Последним носителем оставался живший в Турции убых Тевфик Эсенч, к которому тогда невозможно было поехать по политическим причинам. Только в 1990 году, уже в самом конце перестройки, Мухадину Абубекировичу удалось пригласить Тевфика Эсенча в СССР и даже поработать с ним. Во Франции убыхским языком занимался Жорж Дюмезиль, крупнейший ученый антрополог и лингвист, с которым мы поддерживали переписку (и иногда полемизировали) в связи с убыхским языком и языком фольклора. Семейная составляющая заключается в том, что дядя моего отца Айтек Намиток, эмигрировавший во время Гражданской войны, был одним из соавторов Ж. Дюмезиля по убыхским исследованиям. После ухода из жизни М.А. Кумахова осталась его неопубликованная монография по убыхскому языку, где отдается должное как Ж. Дюмезилю, так и А. Намитоку.
В первые годы с посещением не шутили, во всяком случае в отношении младших сотрудников. На работу мы приходили в 9.30 и расписывались в журнале, который через 10 минут забирал вахтер (иногда с вахтером можно было договориться). Библиотечные дни были немногочисленны и строго фиксированы. Один мой завсектором скрупулезно соблюдал правила, и, когда я просила поменять местами библиотечный день с присутственным, тихим голосом требовал написать заявление в отдел кадров. Я потом видела целый ворох этих заявлений в моем деле. Кстати, для Е.А. Бокарева таких бумажек не требовалось. В 70-е годы, ситуация постепенно изменилась (может, от того, что я перешла в категорию ст.н.с.), и я стала обычно приходить два раза в неделю, а Мухадин Абубекирович со временем перешел на один раз.
1970-е гг. З.Ю.Кумахова после защиты докторской диссертации
Институт часто приглашал артистов, во время этих встреч зал был забит коллегами, включая сотрудников соседних институтов. Помню выступления Василия Ланового, Татьяны Дорониной и Ролана Быкова. Выступала с концертом певица Людмила Казарновская, сестра которой, романист Наталья Юрьевна Бокадорова, какое-то время работала в Институте.
После возвращения Института из Китайгородского проезда на Волхонку наше здание соседствовало с Музеем имени Пушкина. Я его часто посещала и думаю, что моя любовь к импрессионистам, впрочем характерная для моего поколения, объясняется именно этими визитами. Я нередко приводила в музей моих двоих детей, оставляла и забирала уже после рабочего дня. Во время эпохальных выставок (Джоконда, Тутанхамон...) я занимала очередь за билетами, возвращалась в Институт и ждала, когда подъедут мои дети.
Думаю, уместно добавить несколько слов о Мухадине Абубекировиче Кумахове. Мухадин Абубекирович не вписывался в довольно карикатурное представление о «нацкадрах», окончивших нечто вроде строительного техникума и попавших в Институт исключительно благодаря знанию родного языка. В 1952 году он с отличием закончил Тбилисский университет, который наряду с Институтом языкознания Грузинской АН являлся в этот период одним из главных, а может быть, и главным центром кавказоведения. При этом Тбилисский университет был замечательной школой по очень многим направлениям лингвистики. Именно учителя Кумахова — А.С. Чикобава, К.В. Ломтатидзе, Г.В. Рогава, В.Т. Топурия — советовали ему поступить в Институт языкознания в Москве, они же и дали ему рекомендацию в аспирантуру. В Тбилисском университете также училась Вероника Николаевна Телия, а Георгий Андреевич Климов провел в грузинском Институте языкознания два года аспирантуры. Разумеется, у Мухадина Абубекировича был свой путь в языкознании, однако он неизменно подчеркивал «тбилисское» влияние на собственные исследования.
Сразу после окончания учебы он поступил в аспирантуру ИЯ и досрочно защитил кандидатскую. В 37 лет, что было исключительно рано по критериям ИЯ, он защитил докторскую диссертацию. Широта его научных интересов каким-то образом отразилась и на его карьере в институте: после длительной работы в секторе кавказских языков, он перешел в сектор компаративистики, которым долгое время заведовал.
По характеру и в силу жизненных обстоятельств (в 14 лет он оказался во главе семьи из пяти человек; его отец пропал без вести на фронте в 1942 г.) он был сдержан и довольно немногословен. Этим он во многом напоминал Е.А. Бокарева и многих коллег предыдущего поколения. Дистанция, которая при этом неизбежно возникала в отношениях с коллегами, объяснялась также его колоссальной загруженностью: Кумахов очень много работал и отличался крайней ответственностью. Мысль о том, что можно не сдать в срок плановую работу, даже не приходила ему в голову. Это сочеталось с ровным отношением к людям независимо от должности или социального положения. Он вел себя одинаково уважительно с неопытными аспирантами, сотрудниками Института, коллегами в Национальном центре научных исследований Франции или в Лундском университете, где много работал в 90-е годы.
Июнь 1990 года: Зара Юсуфовна и Мухадин Абубекирович Кумаховы во время конгресса лингвистов-кавказоведов в Лондоне
Если говорить о некоторой дистанции, то исключение составляли те, кто знал его с молодых лет, например по аспирантуре, многие из которых называли его «Миша». В Институте языкознания это относилось к немногим, в частности к К.М. Мусаеву и Г.А. Климову. В этой связи типичен такой эпизод. В 70-е годы у М.А. Кумахова возникли проблемы со здоровьем, и ему пришлось лечь в больницу. Дома лежала почти законченная, но неотредактированная рукопись. Перед уходом в больницу М.А. Кумахов оставил на ней письмо для Климова, в котором просил Георгия Андреевича помочь завершить работу в случае неблагоприятного исхода. К счастью, все обошлось, и к Климову мне по этому поводу обращаться не понадобилось. Тем не менее эта история говорит не только об уважении, которое Мухадин Абубекирович испытывал к Климову как к ученому, но и доверии к нему как к человеку.
1996 год. Мухадин Абубекирович во Франции (Версаль)
Кумахову было очень интересно сотрудничать со шведским языковедом Кариной Вамлинг. В результате этой длительной и важной работы они написали две совместные монографии. В мае 1998 года Мухадин Абубекирович получил звание почетного доктора Лундского университета, что было признанием этого сотрудничества и его вклада в лингвистику в целом. К сожалению, английский вариант последней книги вышел уже после его ухода из жизни.
29 мая 1998 года. Мухадин Абубекирович Кумахов сразу после церемонии получения звания Почетного доктора Лундского Университета (Швеция)
Мухадин Абубекирович не очень любил юбилеи, считая их тратой времени. После некоторых уговоров он согласился отметить свое 80-летие в Институте, но не дожил до этой даты одного месяца.