(вернуться к разделу «Воспоминания»)
17 июля, рано утром, мне позвонил Виктор Павлович Калыгин, «Витька», и коротко сказал, непривычно растерянным голосом – «Вчера умер Андрей». Ощущение, которое охватило меня при этом, было очень странным. С одной стороны, я, как это часто бывает в такие минуты, просто не поверила, что это может быть правдой. Андрею Королеву, Андрею Александровичу, было тогда совсем не много лет, едва только исполнилось пятьдесят пять. Но даже не в этом было дело – я знала, что в последние годы он много болел, что жизнь была для него очень трудной, но именно таким, плохо себя чувствующим, жалующимся на бытовые тяготы, небрежным ко всему, кроме лингвистики, он казался совершенно – вечным. Но при этом, как ни странно, мне вдруг показалось, что я как будто ждала известия о его безвременной смерти, что его внезапный уход из жизни был чем-то закономерным, что это было подготовлено им самим… Но все равно, это было ужасно, а может быть, не «все равно», а именно поэтому.
Жизнь Андрея Королева была проста и внешними событиями не богата. Он родился в Москве 10 июля 1944 года, окончил школу – в 61-м, проработал год переплетчиком и курьером, а потом стал студентом филологического факультета МГУ. Сразу после окончания университета он поступил в Институт языкознания, где вскоре под руководством В.Н.Ярцевой защитил диссертацию. Там и работал он всю жизнь, причем всю жизнь он именно работал, читал, собирал материалы, писал статьи и книги, а потом – он умер. Но при этом Андрей кажется мне сейчас одним из самых ярких, неповторимых и поразительных личностей, с которыми сталкивала меня судьба. И дело вовсе не в том, что он много знал, причем знания его были всегда удивительно точными, а скорее в том, что он как никто другой умел быть совершенно независимым в любой ситуации, никогда не заботился о том, какое впечатление он производит и всегда оставался самим собой. В этом был главный секрет обаяния этого человека, но, может быть, в этом отчасти и была его трагедия.
Нельзя сказать, что Андрея Королева в институте не любили. Скорее, напротив, но при этом для всех был удобен имидж немного странного, мрачноватого, небрежно одетого человека, который, явно, не будет стремиться занимать посты, кого-то обходить, кого-то публично громить… Во многом, наверное, к этому стремился он сам, создав себе своего рода экологическую нишу, уходя от лингвистических «полемик» в узкий мирок своих близких друзей, и в алкоголь, составлявший для него постоянный фон бытия. Но при этом главным и вечным делом всей его жизни были древние языки, которые он знал прекрасно и которые постоянно стремился узнать еще лучше. Подобно монаху из известного древнеирландского стихотворения о коте, он находил для себя счастье в копании в старых текстах, в собирании материала, в попытке дать свои прочтения спорных мест.
Еще в студенческие годы Андрей Королев увлекся такими «маргинальными» областями языкознания как малоизученные «тупиковые» италийские языки, а затем под руководством В.В.Шеворошкина – обратился к не менее отрывочным данным языков анатолийских – лидийскому и ликийскому. Позднее он стал постоянным участником семинара по хеттскому языку, который вел Вяч.Вс.Иванов (именно хеттский стал одним из важнейших направлений работы Королева в последние годы жизни).
Однако, придя в Институт языкознания, Андрей Королев по рекомендации его руководителя В.Н.Ярцевой обратился к новой для того времени области отечественного языкознания – кельтологии и скоро стал признанным авторитетом в этой области. В 1970 г. он защитил диссертацию на тему «История форм множественного числа имен существительных в ирландском языке», однако область его кельтологических интересов была гораздо шире. Кроме языков гойдельских, ирландского и шотландского, он владел валлийским и бретонским, разбирался в останках корнского и кумбрийского, хорошо знал и континентальный кельтский материал. Причем взгляд его всегда был очень четким, трезвым и, неизменно, диахроническим – любое языковое явление быстро раскручивалось в его мозгу до прото-языкового состояния, и нить эта тянулась еще дальше. Не случайно в последние годы жизни он активно сотрудничал с группой ностратической лингвистики (под руководством В.А.Дыбо и С.А.Старостина).
В нашей стране, да и не только в нашей, кельтология привлекает особого рода «романтиков от языкознания» (по определению самого Андрея), которые при помощи этой специфической и до конца еще все-таки не изученной группы языков пытаются разгадать чуть ли не все тайны древних культур. Особенно это актуально для островных кельтских языков, которые действительно в определенный период (5-6 вв.) претерпели странные фоно-морфологические и синтаксические изменения, которые поставили их в индоевропейской семье несколько особняком и дали повод для разнообразных фантастических интерпретаций и параллелей. Мы не можем сказать, что проблема причин «островного перехода» вообще не интересовала А.Королева, не случайно, наверное, ряд его исследований был посвящен как раз этому периоду. Но изучая архаический ирландский, дошедший до нас в виде странных огамических надписей, он постоянно оставался трезвым и строгим: данные языка были для него в первую очередь именно данными языка, который может быть и должен быть максимально полно описан, а не материалом для красивых, но часто весьма сомнительных реконструкций ушедшей от нас культуры. Результатом его работы стала книга «Древнейшие памятники ирландского языка» (1984), в которой содержится каталог наиболее важных надписей, словарь ономастики и описание грамматики. Может быть, за последние годы какие-то его прочтения могут показаться устаревшими, особенно после выхода в свет трудов Д.МакМануса, но это касается лишь частностей. В целом эта книга может быть названа не только ценным справочным изданием, но и своего рода образцом педантичной строгой работы лингвиста. Нельзя забывать и о том, что раньше, как, впрочем, и сейчас, многие вышедшие на Западе лингвистические работы для нас остаются практически недоступными. Андрей Королев работал в основном с материалами, которые можно было достать в библиотеках Москвы и Ленинграда, но «прорабатывал» их всегда тщательно и скрупулезно. Помню, как недавно мне попался в руки том журнала «Этюд сельтик», в котором была опубликована галльская табличка из Ларзака. Некоторые пластины сохранились лишь фрагментарно, в таком виде они и были напечатаны в журнале. С чувством одновременно горечи и восхищения я увидела карандашные пометы, сделанные рукой Андрея Королева, который кропотливо восстановил весь исходный текст. Эта работа никогда не была опубликована, да и вряд ли он предназначал это для печати, он сделал это просто для себя, для тех, кому потом попадется в руки этот экземпляр, для какой-то высшей цели, которой была посвящена вся его жизнь. Как написано в некрологе в журнале Studia linguarum, «А.А.Королев был из тех ученых, для которых накопление и осмысление информации для себя важнее, чем обнародование результатов своей научной деятельности» (Studia linguarum, 2, 2001, 484). Сказано, может быть, немного казенно, но по сути – очень верно.
Но мог Андрей Александрович писать и для других. Примером такого широкого и достаточно популярного описания может служить выпущенное им совместно с В.П.Калыгиным «Введение в кельтскую филологию» (1989) и его главы в томе «Германские и кельтские языки», вышедшем, увы, уже после его смерти. Сухость и строгость изложения сочетаются в этих трудах с трогательной эмпатией, которая постоянно чувствуется где-то за текстом. Все, о чем он писал, для себя, для широкой публики, «по плану института», все это ему было до конца, до самой глубины – небезразлично. Отсюда – требовательность к самому себе, но и к другим, тем, кому посчастливилось слушать его курсы, сдавать ему экзамены, писать диссертации под его руководством… Помню, с каким возмущением он сказал мне, что А.Фалилеев, в то время – еще аспирант Института языкознания, забыл форму датива -о- основы в древнеирландском. «Сингуляриса или плюралиса?» – спросила я. «Сингуляриса, конечно, – ответил Андрей, – если бы плюралиса, я бы его вообще убил!». Он был оппонентом моей кандидатской диссертации об ирландских героических сагах, и хотя в целом работа ему понравилась, он действительно выступил (наедине со мной) как самый взыскательный оппонент. Помню, было начало мая, но за окном германского сектора уже начало темнеть, когда он, ударив по столу ладонью, воскликнул: «Как Вы можете так примитивно понимать теорию Мейда!». Кажется, я заплакала. Отзыв был положительным.
Да, в своей критике он бывал очень резким, но тем ценнее оказывались его редкие похвалы…
Жизнь Андрея Королева проходила без ярких трагедий, но легкой ее тоже нельзя было назвать. В последние годы, когда открылось множество способов дополнительного финансирования научных исследований (российские и иностранные гранты, чтение лекций в других странах, престижные стипендии и проч.), которые требовали не только знаний, но и умения проявить «оборотистость», она стала еще труднее. Его вечное стремление оставаться самим собой не давало ему вовремя подавать заявки, указывать «коды-классификаторы», составлять сметы и высчитывать нужные отчисления, он, привыкший всегда и все принимать всерьез, просто не мог осилить всю эту бумажную труху, к которой мы все уже привыкли. Несмотря на уговоры В.Н.Ярцевой, он так и не собрался сложить свои труды в одну большую пачку, написать что-то вроде доклада и оформить все это как докторскую диссертацию. Он всегда оставался самим собой, но мир вокруг уже не был прежним…
В некрологе, который я уже цитировала и который, как я понимаю, в основном был написан его учеником-хеттологом А.Касьяном, говорится, что последние годы А.А.Королев «провел в полном одиночестве». Это не совсем так, но во многом – так. С чувством глубокой вины я вспоминаю, что постепенно начала воспринимать как должное его отсутствие в институте, его неучастие в конференциях… Где он был, почему не пришел? Как часто бывает в таких случаях, когда спохватываешься, оказывается, что уже поздно. Вспоминаю сейчас, как летом 1995 г. летели на конгресс в Эдинбург русские кельтологи (Калыгин, Шкунаев, Фалилеев, Безрогов и Королев), именно Андрея Королева не пропустили а аэропорту: у него оказался паспорт старого образца. Теперь это кажется уже знаком судьбы.
Он ушел от нас, и нам его не хватает. Мы остались без его знаний, его постоянной готовности дать совет, быстро и точно дать библиографическую ссылку, без его рассказов, без возможности обсудить с ним тот или иной научный вопрос. Как часто теперь думаешь: «Жаль, нельзя спросить об этом Андрея» и как часто жалеешь о том, что не успела сделать это раньше.