(вернуться к разделу «Исторические документы»)
Из книги: Алпатов В. М. История одного мифа: Марр и марризм.
Изд. 2-е, доп. М.: Эдиториал УРРС, 2004. (Глава 7. С. 191–198.)
Что было потом
Но пора было подводить черту. Трудно согласиться с позднейшим высказыванием о том, что дискуссия была внезапно оборвана [Виноградов, 1964, с. 9]. В последний ее день — 1 июля — лингвистические страницы «Правды» состояли лишь из ответа Сталина Е. Крашенинниковой и более десятка откликов на его статью. Немарристы радовались, марристы во главе с И. И. Мещаниновым каялись. (...)
Хотя внешне выступления Сталина подавались в «Правде» вполне демократично, они, разумеется, были немедленно объявлены «гениальными» и «классическими». Их передавали по радио, немедленно издали миллионными тиражами, везде шли собрания с их прославлением. Как с радостью замечали лингвисты, «впервые теоретические проблемы языкознания дошли до миллионов», «И. В. Сталин поднял значение языкознания на небывалую высоту» [Чикобава, 1950б]. (...)
Интеллигенция восприняла статью Сталина иначе. В многочисленных печатных откликах на нее сквозь казенные стереотипные фразы пробивается неподдельная радость. Во-первых, улучшалась обстановка в языкознании и в других науках, где ранее сказывалось влияние Марра, был осужден столь тяжелый для ученых «аракчеевский режим». Во-вторых, отказ от ненаучных, вульгарно-социологических идей в языкознании, да еще проведенный в мнимодемократической форме дискуссии, порождал надежды на общее изменение идеологического климата. Слова Сталина о борьбе мнений и свободе критики хотелось воспринимать всерьез. Время показало иллюзорность таких надежд, хотя, как мы уже отмечали, на некоторое время обстановка в науке стала немного спокойнее.
Летом и осенью 1950 г. безусловно искреннее ликование охватило многих языковедов, как противников марризма, так и тех, кто раньше словесно его признавал. С откликами выступили многие, включая тех, кто раньше предпочитал молчать. (...)
Все ученые-немарристы, преследовавшиеся в 1948–1950 гг., получили возможность нормально работать, уволенные были возвращены на прежние места или получили новые назначения (В. В. Виноградов в знак полной реабилитации был восстановлен в должности декана, но через несколько дней ушел с нее с повышением). Однако гонения одних теперь сменились гонениями других, прежде всего тех, кто перед этим увлекался проработочными кампаниями. При этом не всегда наказание было адекватно мере вины.
Президиум Академии наук СССР быстро принял меры, даже не дожидаясь официального завершения дискуссии. За три дня до него, 1 июля 1950 г. по докладу того же А. В. Топчиева, ранее активно помогавшего марристам, было принято постановление, где было сказано: «На ответственные посты назначались научные работники не по деловому признаку, а по фракционно-групповому, при этом выдвигались работники, малоценные в научном отношении» [ИЛЯ, 1950, № 1, с. 80]. Этим же постановлением отменялись предыдущие постановления «аракчеевского» периода. Главными виновниками были названы И. И. Мещанинов, Г. П. Сердюченко и Ф. П. Филин, все трое были сняты с административных постов. Институт языка и мышления и Институт русского языка были объединены в единый Институт языкознания с центром в Москве (в это время шел общий процесс перемещения академических институтов в Москву), директором которого стал В. В. Виноградов, вскоре сменивший Мещанинова и в качестве академика-секретаря, сохранив заведование кафедрой в МГУ.
В следующем постановлении Президиума АН СССР от 26 июля 1950 г. уточнялись структура и кадровый состав Института языкознания. Институт пополнился лингвистами, далекими от марризма, в том числе заместителями директора стали не работавшие в нем ранее Б. А. Серебренников и С. Д. Никифоров (во главе ленинградской части института встал С. Г. Бархударов). Из ученого совета вывели Сердюченко и Филина, по Мещанинов остался в его составе и получил заведование сектором языков народов Севера и финно-угорских языков. Пересматривались планы института, прекращена была подготовка к изданию трудов Марра, изъят уже находившийся в печати двенадцатый том сборника «Язык и мышление». Эти непериодические сборники перестали издаваться, но вместо них было решено создать регулярный журнал «Вопросы языкознания» (Виноградов стал и его главным редактором), первый номер которого вышел в начале 1952 г. Вновь сменился состав редколлегии ИЛЯ, редактором был назначен П. Я. Черных.
В редакционной статье «Известий АН СССР» серии литературы и языка, последовавшей за выступлениями Сталина, основная вина за «аракчеевский режим» была возложена на ту же троицу, вслед за которой в обойму критикуемых вошли Н. С. Чемоданов, М. М. Гухман, Н. П. Гринкова, С. Д. Кацнельсон, М. Д. Мальцев, Е. Н. Петрова [ИЛЯ, 1950, № 1, с. 33]. Затем к ним добавились Н. Ф. Яковлев, названный А. С. Чикобавой «примерным аракчеевцем» [ИЛЯ, 1950, № 2, с. 95], Л. И. Жирков, О. П. Суник, И. И. Цукерман и некоторые другие. Все они по обыкновению тех лет долго не могли печатать ничего, кроме признаний своих ошибок, которые им приходилось повторять по нескольку раз (в 1951 и 1952 гг. прошли новые проработочные кампании). Впрочем, Г. П. Сердюченко единственный из всех «ни разу и нигде не выступил с критикой своих работ и осуждением аракчеевщины» [ИЛЯ, 1951, № 6, с. 605]. И. И. Мещанинов же поначалу пытался защититься своим авторитетом: «В... грубых ошибках тонут положительные стороны нашей работы, направленной на углубленное изучение словарного состава и грамматического строя языков нашей многонациональной родины» [П. 04.07.1950]. Но скоро ему пришлось заявить, что в книге «Члены предложенияи части речи» он «не отошел от установок Марра», что вся она «дефектна» и «оказала вредное влияние на преподавательскую и исследовательскую работу и совершенно не отвечает теоретическим положениям учения И. В. Сталина о языке» [ВЯ, 1952, № 1, с. 1771. Пониженный сначала до заведования сектором, в конце 1951 г. Мещанинов потерял и эту должность. Он остался в институте, сохранил пожизненные звания Героя Социалистического Труда и академика, но, еще недавно бывший непререкаемым авторитетом, теперь оказался один. Он с горечью сравнивал свое положение с судьбой испытавшего подобное крушение академика Л. А. Орбели: «Леон Абгарович потерял все, но сохранил несколько верных ему учеников. А у меня не осталось никого».
Никто не был арестован: помнили слова Сталина. Главным «аракчеевцам» Г. П. Сердюченко и Ф. П. Филину пришлось на время забыть о карьере. Первые годы запрещалось ссылаться на Филина и использовать примеры из его работ (об этом свидетельствует письмо Е. М. Колпакчи Н. А. Сыромятникову 1951 г. из архива автора). Через два года после разгрома марризма Филин вместе с А. В. Десницкой подвергся новой и еще более жесткой проработке: говорят, что в последние месяцы жизни Сталина каждую ночь Филин ожидал ареста. Но с середины 50-х годов его карьера, как и карьера Сердюченко, активно пошла вверх.
Другим приходилось еще хуже. После реорганизации Института языка и мышления из него было уволено больше десятка человек. Среди них оказались С. Д. Кацнельсон, И. И. Цукерман, Г. Ф. Турчанинов, М. Д. Мальцев, которому дорого обошлось грубое высказывание о Виноградове. С. Д. Кацнельсопу и И. И. Цукерману пришлось на несколько лет уехать из Ленинграда: одному в Иваново, другому в Вильнюс. Докторская диссертация М. М. Гухман, защищенная незадолго до дискуссии, не была утверждена, и ее пришлось писать заново. Даже независимый с 30-х годов от марризма А. А. Холодович понижался, правда, ненадолго в звании с профессора до доцента.
Самой трагической была судьба Н. Ф. Яковлева, пожалуй, крупнейшего лингвиста среди подвергшихся критике. (...) Первоначально Яковлев остался в реорганизованном институте на прежней должности. Но скоро он перестал заведовать сектором кавказских языков, затем был обвинен в невыполнении плана. Рукопись уже давно готовой абхазской грамматики Яковлев не смог в нужный момент представить из-за пропажи всех ее экземпляров. Здесь снова в его жизни не лучшую роль сыграл Г. П. Сердюченко, которому ранее Яковлев передал один экземпляр. В письме в дирекцию института Сердюченко заявил, что ничего не получал, а Яковлев, «видимо, рукопись потерял или забыл, как терял книги и рукописи, свои и чужие, уже не раз». Потом Сердюченко все же вернул рукопись, заявив, что нашел ее у товарища. Но Яковлева это уже не спасло, обвинение в невыполнении плана было лишь предлогом. В августе 1951 г. «за систематическое невыполнение научно-исследовательского плана и за упорное нежелание включиться в коллективную работу Института языкознания АН СССР по перестройке работы в области языкознания» он был уволен из института. В том же году его отстранили и от преподавания в Московском институте востоковедения. (...) Вскоре Яковлев заболел, и хотя прожил еще долго (умер в конце 1974 г.), уже никогда не смог вернуться к работе (опубликованная в 1960 г. его чеченская грамматика была написана много раньше).
Жестокое отношение к выдающемуся ученому, пусть не во всем оказавшемуся на высоте в мрачные годы, было одним из худших эпизодов борьбы с последствиями «нового учения о языке». Нельзя одобрить и новый этап навешивания политических ярлыков, часто тех же, что и раньше, но с иным адресом. Не все лингвисты любили этим заниматься, но многие, начиная с самого В. В. Виноградова, использовали бранные эпитеты очень охотно. Особенно массовым было обвинение Марра в космополитизме. (...)
Другой печальной чертой эпохи были неизбежные в каждой работе восхваления Сталина (до 1950 г. в лингвистических книгах и статьях это имя упоминалось намного реже, явно уступая по частотности имени Марра). Самым общим и банальным гго высказываниям приписывались чудодейственные свойства: «Сущность категории артикля стала мне действительно ясной только в свете учения И. В. Сталина о специфике общественного характера языка как средства общения и в свете сталинского положения о том, что „структура языка, его грамматический строй и основной словарный фонд есть продукт ряда эпох“ [Москальская, 1952, с. 92]. В ходу были сталинские выражения, иногда сказанные по другим поводам: 1950 г. называли «годом решительного перелома в советском языкознании», даже Ф. П. Филин бодро начинал с этой характеристики покаянную статью [Пр, т. 1, с. 351]. Заседания ученых советов и научные сессии кончались стандартным образом: «Присутствующие обратились с письмом к И. В. Сталину, которое явилось выражением их любви, преданности и желания быть достойными помощи, оказываемой советской науке товарищем Сталиным» [ВЯ, 1952, № 5, с. 128]. Новый декор из цитат все же отличался от прежнего одним: он хотя бы не противоречил высказываемым лингвистическим идеям. (...)
Однако нельзя долго заниматься только критикой. Языкознание должно было развиваться дальше. Переход на новые рельсы имел немало сложностей и издержек. Меньше их было в академических учреждениях, где в основном работали сложившиеся ученые, понимавшие что к чему. Труднее развивалось вузовское обучение, ход которого к тому времени успел основательно нарушиться. (...)