В цикле интервью к юбилею Института языкознания принял участие заведующий отделом кавказских языков Яков Георгиевич Тестелец. Привычный формат Яков Георгиевич заменил текстовым интервью, в котором автором вопросов является он сам.
— Какие позитивные изменения произошли в Институте за время Вашей работы?
— В начале 1980-х мы с М. А. Журинской и В. П. Калыгиным произвели подсчет, какая доля научных сотрудников Института по квалификации соответствуют занимаемой должности. У нас получилось меньше половины, но мы решили, что для советского гуманитарного института после всего того, что происходило в нашей науке в 1920–1950-е гг., это немало. Мне кажется, что сейчас цифра стала близка к 100%. Поэтому проблемы Института сегодня и тогда — несопоставимые вещи.
— Какое подразделение Института было профессионально самым сильным, когда Вы начали работать?
— Оценки всегда субъективны, но я попытаюсь. Сектор африканских языков — благодаря руководителю (Н. В. Охотиной), а также дирекции, парторганизации и руководству Отделения, которые, надо отдать им должное, в основном игнорировали доносы на этот сектор. Впечатлял и сектор иранских языков во главе с В. С. Расторгуевой. Если человек мог перебраться через вступительный барьер — знание авестийского и средневековых иранских языков, и выучить то, что написано в старых немецких Handbuch’ах по сравнительному иранскому языкознанию, — а без этого она никого к себе не брала, — значит, он чего-то стоил. Сказанное не означает, что в других подразделениях не было выдающихся специалистов. Их было немало.
— Какие годы принесли самые значительные изменения в жизнь Института?
— Начало «лихих 1990-х». Большинство коллег, и я в том числе, тогда впервые приняли участие в международных конференциях и международных научных проектах. Одновременно институт покинул почти весь т.наз. «балласт» — люди, далекие от науки и взятые по чьей-то протекции, — что в целом оздоровило обстановку. Правда, прожить на тогдашнюю зарплату было невозможно.
— Были ли в Институте хорошие управленцы?
— Лучшим научным менеджером, которого я встречал, — не в Институте, а вообще в жизни — был ученый секретарь Института языкознания и впоследствии замдиректора, рано умерший А. М. Шахнарович.
— Самое сильное Ваше впечатление от жизни в Институте?
— Обсуждение «Сравнительно-исторической фонетики и сравнительного словаря лезгинских языков» С. А. Старостина и М. Е. Алексеева в секторе кавказских языков в 1983 г. Я давно написал об этом в воспоминаниях о Старостине, написал, как теперь вижу, плохо, но уж как получилось. (Теперь я понимаю, что автор не должен эмоционально давить на читателя и подсказывать ему реакцию на излагаемые события.) Кстати, роль Алексеева в этой работе не следует недооценивать — он был блестящий компаративист и тогда находился на пике «формы».
— Ваша самая большая ошибка, связанная с Институтом?
— То, что я, как многие тогда, считал великого В. И. Абаева фриком — из-за его безумных нападок на структурализм в 1960-х. С которым, правда, Хомский к тому времени разделался, но Абаев об этом не узнал.
— Кому Вы больше всего благодарны из людей, которые повлияли на Вашу работу в Институте?
— Я больше всего благодарен академику Е. М. Примакову, который не захотел брать меня в аспирантуру Института востоковедения, и Г. А. Климову, руководителю сектора кавказских языков Института языкознания, который в результате взял меня к себе.
— Ваша самая большая печаль, связанная с Институтом?
— Невозможность поговорить со многими прекрасными людьми, которых уже нет в живых.
— О чем Вы жалеете как об упущенной возможности?
— О том, что никогда не курил. Если бы я курил, я бы ходил курить на лестницу между первым и вторым этажом пристройки и таким образом лет на 15 раньше узнал бы, что мало публикующийся Андрей Королев — не просто обаятельный хмырь, а, без преувеличения, гениальный лингвист.