Между работой А.Н. Крюкова «Методологическая рефлексия как вид познавательной деятельности» [Крюков 1988], книгой Н.Л.Галеевой «Основы деятельностной теории перевода» [Галеева 1997] и книгой И.Э.Клюканова «Динамика межкультурного общения…» [Клюканов 1997] — достаточно большой временной разрыв. Тем не менее, все они посвящены рассмотрению онтологических представлений [см.: Крюков 1988: 5-16], лежащих в основе и отечественных, и зарубежных теорий перевода.
Итоговый вывод А.Н.Крюкова был неутешителен: «Сопоставительная парадигма обрекает построенную в ее рамках теорию на роль вечно идущей „в хвосте“ практики перевода. Дело в том, что сопоставительная парадигма исходит … из презумпции эквивалентности текста перевода тексту оригинала, т.е. эквивалентность текстов постулируется, но не проблематизируется и не может проблематизироваться. Поэтому такая теория способна лишь регистрировать и систематизировать уже имеющийся переводческий опыт достижения эквивалентности, так никогда и не „забегая“ вперед» [Крюков 1988: 50]. Этот вывод позволяет полагать, что все понятия-конструкты, обеспечивающие объяснительную силу «сопоставительной парадигмы» могут считаться дезавуированными. Но чем же их следует заменить?
По мнению И.Э. Клюканова, опорными теоретическими точками отсчета в переводоведении следует считать: 1) эгоструктуру личности, 2) семиозис («семиотические реальности»/ «различные семантические точки-локусы» [Клюканов 1997: 17], характер которых предопределяет и «динамический интерпретант… как активное интерпретативное действие», и «финальный интерпретант — …сложившиеся правила знаковой интерпретации, привычки (habits) коммуникативного поведения ‹…› …семиозис можно представить как движение от динамического объекта к финальным интерпретантам» [Там же: 17-18]), 3) синехизм, 4) контекстность («высокая» или «низкая»), 5) «разноэквивалентность», а, точнее говоря, конфликтная квазиэквивалентность.
Как считает И.Э. Клюканов, «межъязыковой перевод… характеризуется большей [чем внутренний перевод — Ю.С.] чувствительностью к контексту и выступает как индексальная символичность, т.е., как символичность, дегенеративная в первой степени; это значит, что истинная (символическая) природа знаков отходит на задний план, а на передний план выходит вторичность (индексальность), сигнализирующая активное вмешательство и детерминирующую роль „чужого объекта“ (другой культуры). ‹…› Межсемиотический перевод, в свою очередь, выступает как иконическая символичность, т.е. как символичность, дегенеративная во второй степени. В данном случае символическая составляющая отходит на второй план, тогда как интерпретант вплотную подходит к объекту, пытаясь репрезентировать его при помощи иных сенсорных модальностей (визуальных, слуховых, тактильных и т.д.). ‹…› Генеративная сила межсемиотического перевода наименьшая, а потеря информации наибольшая» [Клюканов 1997: 66-67].
Весьма важно, что И.Э.Клюканов рассматривает эквивалентность как асимметричность, а эквивалентные отношения как гомологичные (сходство при фундаментальном различии) [Там же: 68-69], различая также еще два вида переводческой деятельности — адаптивный перевод, «…который заключается в различных механизмах компенсации, обеспечивающих „правильную“ интерпретацию оригинальных знаков, носит центростремительный характер, если рассматривать в качестве центра культуру-реципиент…» [Там же: 72] и резистивный перевод, помогающий «… оригинальным знакам сопротивляться воздействию принимающего коммуникативного универсума; в этом смысле он носит центробежный характер, если центром считать оригинальную культуру» [Там же: 72-73]. И в том и в другом видах перевода используются «мягкие» (сугубо индивидуализированные) и «жесткие» (обезличенные) знаки [Там же: 74].
(Примечание: Важность — квалификативная — использования «мягких» и «жестких» знаков в процессе перевода — несомненна: «Целая область языковых явлений, важная для поэзии, лежит на стыке смысловой стороны с грамматической, в частности с синтаксической. В ХХ веке одно из наиболее значительных направлений в мировой поэзии (в русской литературе связанное, прежде всего, с именем Хлебникова) широко экспериментирует в области образования потенциально возможных фраз языка. Обычно речь идет о фразах грамматически правильных, но содержащих такие слова, которые обычно не используются в грамматических конструкциях этого типа. В качестве примера можно привести необычные временные конструкции у Дилана Томаса: „a grief ago“, „all the moon long“, „all the sun long“; стоит отметить, что подобные фразы с нарушением обычных для языка временных отношений конструируются теми современными языковедами, которые пытаются теоретически осмыслить проблему таких грамматически возможных фраз. При передаче конструкций, подобных тем, которые цитировались выше из Дилана Томаса, на другом языке необходимо проведение в нем таких же смелых экспериментов, которые переводимый поэт осуществил в своем родном языке» [Иванов 1998: 84-85]).
Собственно, анализу соотношения «мягких» и «жестких» знаков, используемых при переводе английских сонетов, и посвящена диссертация Е.М. Масленниковой [2000]. На мой взгляд, из хода ее рассуждений следует такой вывод: с помощью «мягких» знаков переводчик способен перефразировать/ переистолковать ту или иную речевую «аномалию». С «мягкими» знаками скоррелированны и резистивные межсемиотические приемы, позволяющие передавать сопротивление знаков с помощью различных сенсорных моделей, восполняющих, дополняющих или аннигилирующих соответствующие смыслоаффекты в переводном коммуникате. Вопреки И.Э.Клюканову я полагаю, что знаки не переводят сами себя, а переводчик если и медиатор — то креативный, реконструирующий соответствующий контекст, который есть не что иное, как архитектоническая соположенность и рядоположенность вербальных (и невербальных) цепочек в их формальном и содержательном отношении, а затекст и подтекст — совокупность логосем и эйдосем, могущих эксплицитно и имплицитно присутствовать и в исходном, и в переводном тексте.
Если и существует, как полагает С.Ф. Гончаренко, автологические, металогические и псевдоавтологические коммуникаты [Гончаренко 1988], то художественными/ поэтическими следует считать именно последние («стихотворная» речь отнюдь не тождественна поэтической), представляющие собой сугубые экзистенциально-интенсиональные целостности, сопротивляющиеся их переносу их одного мыслимого мира в другой. Иными словами, поэтическая речь — это, прежде всего, резистивная речь.
В свою очередь, Н.Л. Галеева утверждает следующее: «Представляется очевидным, что при наличии большого количества теорий или моделей перевода „онтологизировались“ и приобрели статус достаточно полной „картины переводческого мира“ два подхода, вслед за А.Н.Крюковым [1988] называемые субститутивно-трансформационным и деятельностными типами антологий, которые отличаются друг от друга прежде всего отношением к деятелю и деятельности. В субститутивно-трансформационной онтологии деятельность сводится к оптимизации системы поиска трансформаций и замен, а в деятельностной онтологии перевод не сводится к манипуляции различными языковыми средствами, а сам является речевой деятельностью по заданной в оригинале программе» [Галеева 1997: 18].
(Примечание: Не вступая в дискуссию относительно понятия речевой деятельности, а оно, несомненно, нуждается в корректировке, подчеркивающей ее фантомный характер, укажу на то, что «заданная в оригинале программа» выявляется или парцеллярно, по мере движения переводчика от одного фрагмента/ смыслового узла к другому, или в ходе аналитической работы, предполагающей реконструкцию топологии авторского пути [см.: Мамардашвили 1995]. Но и в том и в другом случае выявляется лишь вариант программы оригинала/ идиовариант, которому следует переводчик и который свидетельствует о мере его психотипической сходности с автором. Иными словами, я хочу сказать, что в деятельностной переводческой парадигме основным понятием является понятие психотипического подобия (об одной из попыток выявления типа автора см.: [Красильникова, Сорокин 1998], позволяющего двум отдельностям, автору и переводчику, истолковывать друг друга, опираясь на инвариантные свойства своих речевых и неречевых программ. Таким образом, деятельностная теория перевода — это не что иное, как психотипическая/ интерпретативная теория).
По мнению Н.Л.Галеевой, реализация «заданной программы» оказывается успешной, если переводчик опирается на следующие понятия-конструкты: 1) «содержательность» (не лучше ли ноэматичность/ноэзичность?): «содержание… состоит из суммы значений текста» [Галеева 1997: 35], но им также является и «…линейная сумма его предикаций» [Там же], 2) смысл/ смысловые связки, 3) «…интервальность как возможность освоить определенный смысловой диапазон» [Там же: 39], 4) сильные дроби текста (фрагменты текста с мощным смысловым потенциалом) [Там же: 52-53, см. также: Галеева 1997: 33-63].
(Примечание: Сцепление всех этих понятий не всегда убедительно, хотя «для того, чтобы какая-нибудь идея вызывала действие, согласное с природой данной вещи, не нужно непременно, чтобы она верно воспроизводила эту природу; достаточно, если она даст нам почувствовать, что в этой вещи полезного или невыгодного, чем она может служить нам и чем навредить» [Дюркгейм 1991: 422]. Короче говоря, нецелесообразно:
а) говорить о текстах для «внутрикультурного употребления» [Там же: 7], ибо любой текст внутрикультурен;
б) считать, что термин «смысловая скважина» (Н.И. Жинкин) указывает на межкультурное «зияние» [Там же: 11], так как лингвокультурология оставалась вне сферы интересов Н.И. Жинкина [1998]. Термин «смысловая скважина» указывает на «зияния» во всех видах нехудожественных текстов;
в) проводить параллели между грамматикой и русской ментальностью (скорее всего, следовало бы говорить о грамматике ментальности);
г) использовать метафору «дроби текста», упуская ее эвристические возможности, ибо дробное число есть рациональное число [см.: Советский энциклопедический словарь 1983: 1489], противопоставляемое иррациональному (это «…число, не являющееся рациональным, т.е. могущее быть точно выраженным дробью m/n, где m — целые числа») [Там же: 505]. Иными словами, упуская из вида тот факт, что художественный текст (и переводной, в том числе) состоит из иррациональных дробей, обеспечивающих его резистивность;
д) не различать «словарь смыслов» [Галеева 1997: 39] и словарь характерологических представлений;
е) не учитывать экспериментальных результатов, свидетельствующих об эмоционально-чувственной нагрузке слова (а текста, тем более) [см.: Мягкова 2000];
ж) квалифицировать булгаковскую «Белую гвардию» как «былину» (мелочь, но показательная: «вещь»/текст не разбирается, но о сути ее/его судят исходя из случайной идеи).
Симптоматично также и утверждение из другой работы: «Понимание как освоение содержательности и усмотрение смысла текста по своей сути не психофизично, а интенционально, так как в искусстве выражаются не сами чувства, а представления о них, т.е. идеальное содержание» [Макеева 2000: 12]. Если считать, что «идеальное содержание» не что иное, как ноуменальный мир, то с этим можно согласиться, правда, с той оговоркой, что он постигается усилием осмысления, а не чувства, хотя не исключена реакция на него и в виде интеллектуализированных эмоций. Но противопоставление психофизичности и интенциональности вряд ли правомерно.
Ссылаясь на закон универсальной субститутивности, М.Н. Макеева пишет: «Бинарное противопоставление экспликационности и импликационности как тенденций текстопостроения было введено в науку Ю.М.Скребневым. Герменевтика рассматривает эти тенденции с точки зрения их влияния на процессы рефлексии и понимания. Причем, экспликация ведет к избыточности, а импликация — к компрессии. Избыточность при этом рассматривается как тенденция к увеличению языкового плана, сопровождающаяся «разбуханием» текстового объема; под компрессией, соответственно, понимается тенденция к уменьшению, свертыванию языкового плана, сопровождающемуся сокращением текстового объема» [Там же: 19-20].
Мои возражения по этому поводу таковы: 1) Любой художественный текст, если он действительно таковой, самодостаточен/ автокефаличен, 2) судить о мере соотнесенности смыслоформирования и смыслоформулирования с текстовым объемом может, по-видимому, лишь тот, кому заранее известны все правила текстопорождения и текстовосприятия, 3) переопредмечивание («…герменевтическая техника, выражающаяся в нахождении смысла „параллельного“ искомому и презентация его „параллельными“ текстообразующими средствами…») [Макеева 2000: 28] — это лишь техника презентации индивидуальной проекции текста/ идиопроекции, относительно которой нельзя сказать, избыточна она или компрессионна, 4) сопряженная с переопредмечиванием техника создания «двухслойного образа» продуциентом, а она «…основана на соотношении и принципиальной возможности совмещения в рамках одного текста двух видов знаковых систем: естественной (замкнутой), по любому элементу которой легко восстановить образы других элементов и всей системы в целом, и искусственной (незамкнутой), отличающейся от первой неопределенностью, неоднозначностью, потенциальной бесконечностью и ассоциативным способом построения» [Там же], сомнительна в силу разделения знаковых единиц на естественные и искусственные (в каком смысле искусственные?). Полезнее считать, что эти единицы однородны, но разнофокусны, о чем писал еще Б.Ф. Поршнев (ссылаясь на А. Валлона): «Дипластия — …есть та структура, вне которой соединяемые элементы вообще не могли бы быть мыслимы или представлены порознь. ‹…› Если брать явление парных сочетаний, или дипластий…, то окажется, что оно и лежит в основе фантазии и творчества. Пока объекты не связаны жестко в обобщающие понятия, классифицирующие системы и серии, дипластия оставляет возможность самого вольного обращения с ними: соединения в пару того, что действительно не соединено, раздвоения того, что на самом деле едино» [Поршнев 1966: 135, 186]. Именно эти качества — симультанного соединения-раздвоения и присущи художественному тексту, позволяя ему существовать и функционировать в качестве дипластичной и, следовательно, многомерной целостности.
Помимо вышеуказанных соображений, полезно, по-видимому, рассмотреть и другие дезиративные понятия, указывающие на каркас будущей интерпретативной теории перевода.
Во-первых, важно учитывать характер хронотопических ориентаций (пространственная ориентация реального и мыслимого типа, физическая и ментальная близость в пространстве, «топологический» взгляд на человека, ориентиры и точки отсчета в пространственной ориентации — см., например: [Ли Тоан Тханг 1989: 62-73], представленных в текстах, принадлежащих различным лингвокультуральным общностям, а также в текстах, функционирующих в однородной, например, русской, лингвокультуральной среде (см. в связи с этим: [Борисова 1997], где обсуждаются маркеры текста-синхрона, текста-диахрона, текста-футурохрона и текста-панхрона).
Во-вторых, необходимы сведения о различиях в ассоциативных представлениях/ ассоциативных мирах тех или иных носителей языка: например, результаты экспериментов Т.А. Ершовой свидетельствуют о том, что «высоким удельным весом маркированы русский характерологический класс (17,0) и немецкий ментально-функциональный класс (4,04 русские и 2,06 немцы). Статусно-ролевой и функциональный классы имеют средние показатели (9,2 и 3,04 — русские, 3,71 и 6,0 — немцы). ВФ-класс [визуально-функциональный класс — Ю.С.] представлен, в основном, единичными реакциями. Единицы этого класса являются наименее релевантными в описании и выявлении образов сознания» [Ершова 1998: 15].
Показательны также и данные Т.А. Фесенко о различиях в русских и немецких этноментальных моделях «нравственное и безнравственное в деятельности человека» и «эмотивно-чувственный мир человека» [Фесенко 1999].
Укажем также, хотя и на частый, но полезный для интерпретативной теории перевода прием натурализации фрагмента неатохтонного текста: «В русских текстах можно встретить так называемые контекстные показатели — слова, помогающие получить общее представление о значении того или иного кореизма, или же добавляющие дополнительную информацию к содержанию комментария: глаголы цвести, расцветать, существительное цвет, прилагательное пахучий при пояснении корейских фитонимов мэхва, чиндалле, хеданхва и др.» [Филимонова 1999: 7].
(Примечание: Было бы небезынтересно обобщить случаи использования контекстем-конкретизаторов, указывающих на лакунизированный характер такого рода фрагментов для переводчика).
В-третьих, неизбежен учет синкретической логики, лежащей, по мнению С.В. Кабаковой, в основе любых фразеологизмов/ идиом как совокупности «буквальных» и метафорических/ концептуальных образов [Кабакова 1999; cм. также: Хайруллина 1997].
(Примечание: По-видимому, синкретическую логику можно считать идипластической логикой. Присуща ли она всем паремиям?).
В-четвертых, но и в связи с третьим положением, для интерпретативного переводоведения полезны исследования, ориентированные на сопоставление состава образов, лежащих, например, в основе русских и английских анимализмов (зоосемизмов) [об этом см.: Курбанов 2000] как совокупности метабол со специфической внутренней формой/ специфическими метаболическими семами.
В-пятых, важно также каталогизирование и описание прецедентных ситуаций, прецедентных текстов, прецедентных высказываний и прецедентных имен [Гудков 1999], обслуживающих ту или иную лингвокультуральную общность: сопоставление их позволяет «обменивать» соответствующие контексты в исходном тексте на квазиподобные контексты в переводном тексте. (См. также в связи с этим: [Гурская 1999], рассматривающая феномены, относящиеся к сфере того, что, вслед за Флоренским, можно было бы назвать антропоономатологией).
В-шестых, интерпретативное переводоведение нуждается в расширении сведений относительно и окулесики, и кинесики, и аускультации, и гаптики, и гастики, и ольфакции, и проксемики, и инвайроментики (см. по этому поводу: [Крейдлин 2000]).
(Примечание: Если допустима «жестовая лексикография» [Крейдлин 2000: 63], то трудно допустить невозможность существования проксемографии и кинесикографии. А тогда позволительно говорить о проксемографическом и кинесикографическом переводоведении?)
В-седьмых, полезна дальнейшая конкретизация метода установления лакун [см.: Быкова 1999], необходимого для установления степени возможного квазиподобия/ взаимной резистивности текста, подлежащего переводу, и для выбора приемов, помогающих создать его квазиподобную версию.
(Примечание: Заманчиво предположить, что дефектность переводов ориентальной прозы и поэзии, в частности, китайской, продиктована тотальной лакунизированностью русского языка (и культуры?) в отношении китайского языка (и культуры?) и наоборот. Правда, У.М. Трофимова выражается осторожнее: «…необходимо говорить лишь о преимущественно горизонтальном членении пространства китайской системой языка и преимущественно вертикальном членении пространства русской системой» [Трофимова 1999: 11], разъясняя, что вертикальным называется такой способ членения действительности, при котором объект как целостная единица вычленяется из континуума и номинируется. В этом случае система проявляет свойства операциональности и неаналитичности. «Познание» системой объекта идет дедуктивно: от целого к частному. При горизонтальном способе членения действительности выделяется не объект в целом, а некое свойство в группе однородных объектов; система, таким образом, проявляет свойства аналитичности и неоперациональности; познание объекта идет индуктивным путем [Трофимова 1999: 10-11].
Основы деятельностной теории перевода. Тверь, 1997.
Стилистический анализ испанского стихотворного текста. Москва, 1988.
Личное имя в когнитивном аспекте. Минск, 1999.
О разделении общественного труда. Метод социологии. М., 1991.
Язык — речь — творчество (избранные труды). М., 1998.
Динамика межкультурного общения. Системно-семиотическое исследование. Тверь, 1997.
Методологическая рефлексия как вид познавательной деятельности. М., 1988.
Лекции о Прусте (психологическая топология пути). М., 1995.
Эмоционально-чувственный компонент значения слова. Курск, 2000.
Социальная психология. М., 1966.